Друг или враг?

В конце весны 1944 года от берегов Голландии ночью отошла небольшая лодка с беженцами. Она взяла курс на запад. Утром неподалеку от берегов Англии ее задержал английский катер береговой охраны и отвел в гавань. Беженцев, среди которых находился и Пульхоф, высадили на берег. Их накормили и, дав отдохнуть, направили в Королевскую викторианскую патриотическую школу в Вандсворте. Там Пульхофа и его товарищей должны были тщательно проверить представители английской контрразведки. Особо строгому допросу подвергся Пульхоф, которым занимались десять — двенадцать дней, то есть значительно дольше обычного. Проверка закончилась, и его согласно установленной процедуре, о которой я уже рассказывал в предыдущей главе в связи с делом Тер Хита, направили в штаб голландской службы безопасности на площади Итон Сквер. Теперь дело официально перешло ко мне.

Прежде чем продолжать дальше, мне хотелось бы со всей серьезностью заявить, что ни один из фактов, которые я намерен привести, не имеет целью показать в неблагоприятном свете методы работы пятого отдела английского управления военной разведки. Мне довелось в течение многих лет работать с этими людьми, мастерами своего дела, поэтому к методам их работы, равно как и к достигнутым результатам, я могу питать лишь чувство глубочайшего уважения. Но когда речь шла о моих соотечественниках, у меня было два преимущества. Голландец чувствует себя свободнее, когда говорит с голландцем, а не с англичанином. То же самое можно сказать об англичанах. После всего пережитого во время побега беженец, оказавшись в незнакомой стране, естественно, насторожен и, пожалуй, даже относится с предубеждением к принятым у чужеземцев методам допроса. Он ответит на все вопросы, но вряд ли добровольно даст сведения, выходящие за рамки поставленных вопросов. Когда же перед ним соотечественник, сдержанность его исчезает. Родная речь, привычное произношение, те особые словечки, которые можно услышать только от соотечественника, помогают ему перейти на более непринужденный тон.

Я всегда старался немедленно сообщать пятому отделу управления военной разведки обо всех интересных случаях. Точно так же поступали мои друзья из пятого отдела. О странных обстоятельствах двух неудачных попыток к бегству я узнал от беженцев за месяц до прибытия Пульхофа. Но его прибытие мне стало известно лишь после того, как он успешно прошел проверку в пятом отделе. Естественно, сообщать моим английским коллегам данные, которыми я располагал, было уже поздно. Поэтому вполне вероятно, что английские контрразведчики ничего не знали ни о самих неудачных попытках, ни о странных обстоятельствах, связанных с ними. Зная все это, они отнеслись бы к Пульхофу с удвоенной подозрительностью. Но поскольку пятый отдел не располагал такими важными данными, его нельзя обвинять в том, что Пульхоф успешно прошел проверку.

Впервые Пульхоф появился у меня в кабинете в яркий солнечный день ранней весной 1944 года, всего за несколько недель до высадки союзных войск во Франции. Итак, в мои руки попало второе по трудности дело за время моей службы в контрразведке. (Самым трудным было дело Луизы, о котором я расскажу в одной из последующих глав.)

По внешнему виду это был типичный метис. Иссиня-черные с блестящим отливом волосы, темные глаза, желтоватая кожа говорили о его малайском происхождении по материнской линии. От отца он унаследовал европейские черты лица. Пульхоф был худощав, среднего роста, со стройными ногами и небольшими красивыми руками. Крепкие, ослепительно белые зубы выдавали в нем туземца. Еще до встречи с ним, основываясь на некоторых данных, я мог судить, что человек он очень умный. Однако лицо его, взгляд выражали столько живого ума, что я не мог не изумиться; стоило мне послушать его каких-нибудь пять минут, и я понял, что не встречал на своем пути молодого человека умнее его. Знакомые Пульхофа были правы: за манерой держать себя, за манерой говорить резким, отрывистым голосом скрывалось высокомерие, однако под маской высокомерия мне удалось разглядеть что-то мальчишеское и, как это ни странно, даже привлекательное. «Опасный, но очень приятный человек», — подумал я.

Допрос тянулся восемь полных рабочих дней — с девяти утра до шести вечера. Я задавал Пульхофу самые различные вопросы о его служебной карьере, заставляя иногда по нескольку раз повторять одно и то же. Пока я не старался уличить его во лжи или выяснить мотивы некоторых его поступков, а просто хотел запомнить все подробности. Мне хотелось также проверить, не допустит ли он оплошности при повторении.

Большинство допрашиваемых допускают подобного рода обмолвки. Пульхоф же не обмолвился ни разу.

Выведав у Пульхофа все, что он мог и хотел сказать, я целых два дня сопоставлял и анализировал факты. Затем я снова вызвал его к себе. Пульхоф вошел и, приветливо улыбнувшись, сел за стол против меня. Лицо его было непроницаемым. Чувствовал он себя свободно. И только блеск глаз выдавал известную настороженность.