Друг от друга

Когда ему показали вашу фотографию, ту, из вашего эсэсовского досье, он однозначно опознал вас как Эрика Груэна. А есть еще свидетельство дежурного клерка отеля „Эрцгерцог Райнер“. Вы там останавливались после смерти вашей матери Элизабет. Он также опознал в вас Эрика Груэна. Это был необдуманный поступок — приехать на похороны. Глупо, но понять можно.

— Да послушайте же! — взорвался я. — Меня подставили! Майор Джейкобс. Подставил красиво и хитроумно. Настоящий Эрик Груэн покидает страну сегодня вечером. Он летит за границу на самолете из американского военного аэропорта. Он будет работать для ЦРУ, Джейкобса и американского правительства — создавать вакцину от малярии.

— Майор Джейкобс — человек честный и достойный. Человек, который ставит интересы Государства Израиль даже выше интересов собственной страны. Порой создавая немалые проблемы для себя. — Откинувшись на стуле, он закурил. — Послушайте, ну чего вы упираетесь? Признайтесь в преступлениях, совершенных вами в Майданеке и Дахау. Признайтесь в том, что сделали, и все для вас пройдет легче. Я вам обещаю.

— Легче для вас. Мое имя — Бернхард Гюнтер.

— Как вы раздобыли себе это имя?

— Это мое настоящее имя.

— Настоящий Бернхард Гюнтер мертв, — объявил дознаватель и протянул мне листок бумаги. — Вот копия свидетельства о его смерти. Он был убит „ОДЕССОЙ“ или какой-то другой организацией „старых товарищей“ в Мюнхене два месяца назад. Вероятно, для того, чтобы вы могли присвоить его имя. — Он выдержал паузу. — Вместе с этим искусно подделанным фальшивым паспортом. — И он протянул мне мой собственный паспорт. Тот, который я оставил в Мёнхе перед поездкой в Вену.

— Но паспорт не фальшивый, — возразил я. — Он — настоящий. А вот тот, другой, — фальшивка. — Вздохнув, я покачал головой. — Но если я мертв, какое имеет значение, что я говорю. Вы убьете не того человека. Хотя, конечно, вам это не в первый раз. Вера Мессман тоже не была военной преступницей, как наплел вам Джейкобс. Так получилось, я могу доказать вам, что я тот, за кого себя выдаю. Двенадцать лет назад в Палестине…

— Ты подонок! — завопил здоровяк со слоновьими ушами. — Мерзавец и убийца! — Быстро подскочив ко мне, он крепко вмазал мне чем-то твердым, зажатым в кулаке. Я думал, тот, кто помоложе, удержит его. Но нет. Такого не удержать, разве что с помощью крупнокалиберного пулемета. Удар свалил меня со стула. Меня будто шибанул заряд в пятьдесят тысяч вольт. Все тело горело и покалывало, а голову словно закутали в толстое влажное полотенце, так что я не мог ни слышать, ни видеть. Тут на голову мне навернули еще одно полотенце, и наступила тишина и темнота, остался только волшебный ковер. Он взмыл со мной в воздух и понес куда-то, где Берни Гюнтер — настоящий Берни Гюнтер — наконец почувствовал себя как дома.

41

Вокруг было бело. Лишенный блаженного видения, но очищенный от грехов, я лежал во временном пристанище в ожидании, что они решат, как надумают со мной поступить. Я надеялся, что медлить они не станут — очень было холодно. Холодно и мокро. Не раздавалось ни звука, но ведь так и должно быть. Смерть — дама не из шумливых. Но не мешало бы добавить тепла. Странно, но одной стороне лица было гораздо холоднее, чем другой, и на какой-то жуткий момент мне показалось, что я уже в аду. Какие-то ритмичные звуки я все же расслышал, и не сразу, через минуту-другую, понял: это же мое собственное дыхание — земные мучения еще не завершились. Медленно я оторвал от снега голову и увидел человека, копавшего землю в нескольких шагах от меня. Что за странное занятие в лесу посередине зимы? Непонятно, зачем он копает.

— Почему это я должен копать? — простонал он. Только этот, единственный из трех, говорил без акцента.

— Потому что это ты, Шломо, огрел его, — объяснил другой голос. — Не ударил бы, он сам копал бы себе могилу.

Копавший отшвырнул лопату.

— Сойдет! Уж больно земля твердая. Вот-вот повалит снег, до весны труп никто не найдет.

Тут в голове у меня болью отозвался пульс. Видно, объяснение, зачем парень копал землю, заставило сердце биться сильнее. Я застонал, приложив руку ко лбу.

— Приходит в себя, — констатировал голос.

Парень, копавший землю, вылез из могилы и рывком поставил меня на ноги. Тот самый бугай, который ударил меня. Шломо. Немецкий еврей.

— Ради бога! — воззвал голос. — Не лупи ты его больше!

Я с трудом огляделся. Могилку мне вырыли в леске на склоне горы над Мёнхом. Подняв руку к голове, я нащупал шишку величиной с мячик для гольфа. Хороший удар — личный рекорд Шломо.

— Держи его прямо. — Это распорядился мой дознаватель. Нос его плохо переносил холод. Стал совсем как в песне, без конца звучащей по радио последнее время: „Рудольф — наш красноносый северный олень“.

Шломо и Аарон — тот, что помоложе, — ухватив меня за руки пальцами, цепкими, как клещи, поставили прямо. Они получали громадное удовольствие от всей процедуры. Я начал было говорить.

— Тихо! — зарычал Шломо. — Еще получишь слово, нацистский ублюдок!

— Раздевайся, — приказал дознаватель.