Друг от друга

— Самая активная жизнь, конечно, в Гармише, — сказал Хенкель. — Там и все олимпийские сооружения, остались еще с тысяча девятьсот тридцать шестого года, есть отели — правда, большинство реквизировано янки, пара боулингов, офицерский клуб, несколько баров и ресторанов. Альпийский театр и станции фуникулеров на Ванк и Цугшпитце. Почти все находится под контролем Третьей армии США. Янки здесь нравится. Они сюда со всей Германии приезжают для — как они называют — «ВР», восстановления и развлечения. Играют в теннис, гольф, соревнуются в стендовой стрельбе, а зимой катаются на коньках и лыжах. На каток в Винтергарте стоит посмотреть. Местные девушки очень дружелюбны, а в двух из четырех кинотеатров даже крутят американские фильмы. Так почему бы янки и не любить такое местечко? Многие американцы живут в США в городках, которые ничем не отличаются от Гармиш-Партенкирхена.

— Есть только одно отличие, — заметил я, — их городки не заняты армией оккупантов.

Хенкель пожал плечами:

— Ну не такие уж янки и плохие, когда узнаешь их поближе.

— Восточноевропейские овчарки тоже, — кисло возразил я. — Но я бы не хотел, чтоб такая овчарка бегала по моему дому весь день.

— Ну вот и приехали! — объявил Хенкель, сворачивая с главной дороги на гравиевую, подъездную, бежавшую между двух групп величественных сосен, а потом через пустое зеленое поле, на границе которого высился трехэтажный деревянный дом с крышей крутой, как знаменитый девяностометровый гармишский лыжный трамплин. Первое, что бросалось в глаза, — большой герб на стене дома: золотой с черным щит, на котором изображены луна на ущербе, пушка с ядрами и ворон. Я расшифровал для себя герб так: рыцарь, от которого Хенкель происходил, развлекался на всю катушку, стрелял из пушки в ворон при свете серебристой луны. Под этой живописной ерундистикой вился какой-то девиз по-латыни. Дом стоял на границе поля, круто спускающегося в долину, что открывало перед его обитателями великолепнейший вид. Ничто не мешало любоваться им, ну, может, только изредка облачко-другое да порой случайная радуга.

— Наверное, ваша семья никогда не страдала боязнью высоты, — заметил я. Да и от нищеты не страдала тоже, тянуло меня добавить.

— Вид роскошный, верно? — Хенкель притормозил у парадной двери. — Никогда не устаю любоваться им.

Над дверью, массивной, словно позаимствованной из жилища бога Одина, красовался уменьшенный вариант герба. Дверь распахнулась, и за ней обнаружился человек в инвалидном кресле: колени ему прикрывал плед, а у плеча стояла медсестра в форме. Медсестра показалась мне потеплее пледа, и я инстинктивно угадал, кого из них предпочел бы иметь на коленях. Да, я явно шел на поправку.

Человек в коляске был крупного телосложения, с длинными светлыми волосами и бородой, какую человек прицепил бы для важного разговора с Моисеем. Нафабренные усы перерезали лицо, как крестовина у палаша. На нем были синяя замшевая куртка с роговыми пуговицами, рубашка с отложным воротником и на шее цепочка из кусочков рога, олова и жемчужин. А на ногах дорогие черные туфли на высоком каблуке и с торчащим языком. Такие надевают, когда желают перещеголять человека в кожаных шортах. Вересковая трубка, которую он курил, издавала острый запах ванили, напоминавший запах пригоревшего мороженого. А в общем, похож он был на Альпа — дядюшку девочки Хайди.[16]

Медсестра, стоявшая у инвалидной коляски, — вылитая старшая сестричка этой девочки. В розовой по колено широкой юбке в сборку, белой блузке с низким вырезом и короткими рукавчиками-фонариками, в белом хлопковом фартуке, кружевных гольфах и туфлях таких же уместных, как на ее подопечном. Я догадался, что она медсестра, потому что на блузке у нее были прикреплены часики вверх ногами, а на голове красовалась белая шапочка. Блондинка, но не солнечно-сияющая или золотистая, а загадочная, таинственная, печальная; на такую можно наткнуться на поляне, когда она заблудилась в густом лесу. Чуть капризно выгнутые губы, глаза цвета лаванды. Я как мог старался не пялиться на ее грудь. Стараться-то я старался, но она будто пела мне, присев на скалу на реке Рейн, а я вел себя как бедный глупый моряк, зачарованный музыкой. Все женщины по натуре своей — медсестры. Нянчиться с кем-то заложено в них природой. Одни больше похожи на медсестер, другие — меньше. А некоторые умудряются пользоваться обликом медсестры как самой большой хитростью Далилы. Медсестра в доме Хенкеля как раз к последнему типу и принадлежала. Впрочем, на ней и моя старая потрепанная армейская шинель смотрелась бы роскошным вечерним платьем.

Хенкель заметил, как я облизываю губы, и ухмыльнулся, помогая мне выбраться из «мерседеса»:

— Я же говорил, тебе тут понравится.

— Мне нравится, что ты оказался прав.