Другая другая Россия

Сосны одинаковые — тихие и неподвижные. Я петляю по дорожкам, пока не набредаю на две сосны, скрестившиеся стволами. Они представляются мне идеальным примером любви к ближнему. С виду кажется: спили одну сосну, другой только лучше будет — больше солнца, больше места. Но это только с виду, ведь в земле они так срослись корнями, что у них давно уже одна кровеносная система. Если бы я была сосной, то любить своего соседа мне было бы легко и даже полезно: сосна не нагадит мне под дверью и не скажет строго: «Не благословляю». Но как только я начинаю представлять, что рядом со мной сосна-сосед или сосна-батюшка, сразу чувствую нелюбовь. И, задрав голову к вершинам, с этого кажущегося близким расстояния я спрашиваю уже не себя, а Бога: «Ну почему никто никого не любит?!»

Звонит келейник. Я возвращаюсь в Москву — старец остается в Переделкине, в Оптину не поедет.

* * *

Двенадцатый час ночи. Узкая скамейка в трапезной у закрытой двери. За дверью старец. Я сижу с краю, рядом беременная, за ней худая суетливая женщина. Беременная держится двумя руками за живот и вздыхает так глубоко, что кажется, будто вместе с ней вздыхает ее ребенок. Я поглядываю на соседок и думаю, что беременная вот-вот родит, а суетливая никогда не успокоится. У скамейки, подпирая стену плечом, стоит еще одна молодая женщина с каким-то убитым лицом.

— Уложи детей спать, — устало говорит она в телефонную трубку. — Я не приеду, буду ждать.

Открываю Евангелие от Иоанна и нахожу нужные слова: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». И запутываюсь еще больше. Где тут ставить ударение? Речь о Боге, который есть любовь, или о любви, которая есть Бог?

Дверь открывается, и в коридор выходит худой согнутый старичок. Его седая борода свисает до пояса черной рясы. Он делает шаг к скамейке, женщины вскакивают, сложив ладони для благословения.

— Ты, что ль, меня ждешь? — старец обращается ко мне и смотрит внимательными старыми глазами. — Завтра утром приезжай.

Он медленно, еще больше согнувшись, идет к выходу.

— Батюшка! — бегут за ним женщины, а я остаюсь на месте.

Старец оборачивается.

— Напоите их чаем и спать уложите, — чуть слышно говорит он вышедшей следом за ним матушке. — Завтра, — обещает он женщинам. — Завтра…

— Батюшка совсем без сил, — объясняет келейник. — Еле языком ворочает.

* * *

— А беременная-то ночью родила! — встречает меня утром суетливая. — Роды были тяжелые, с ребеночком совсем плохо!

В трапезной длинная очередь. Ближе всех ко мне по-прежнему суетливая и молодой человек в черном пальто с кожаным портфелем. У стола с противоположной стороны на коленях стоит женщина и что-то шепчет, опустив голову. За ней виден только подол черной рясы и кончик седой бороды.

Матушка подводит меня к старцу и объявляет, что теперь он будет давать интервью и всем надо выйти за дверь. Люди прождали его всю ночь и утро. И вот, когда кончик его седой бороды уже так близок, появляется неожиданная преграда, то есть я.

— Дайте мне подойти… — просит меня женщина, которая вчера ночью ждала вместе со мной, лицо ее по-прежнему убито.

Я пропускаю ее и встаю сбоку, в стенную нишу. За этой женщиной идет вторая, за второй третья. Появляется мужчина в дорогом костюме в полоску и броских наручных часах. Все они опускаются перед старцем на колени. А я всех пропускаю.

— Они будут идти бесконечно, — выговаривает мне матушка. — Если хотите взять интервью, берите сейчас, старцу через час уезжать.

Она выталкивает меня вперед, но я еще глубже забиваюсь в свое укрытие. Я пропускаю людей не потому, что волнуюсь за них, просто мне кажется, этот инок с длинной бородой за всем наблюдает и не позволит мне прервать цепочку просителей.

Я точно не знаю, кто такой старец, но, по-моему, это человек, отказавшийся от своей воли, посвятивший себя Богу, беспрестанно молящийся и способный лучше других разделять помыслы и планы людей на добрые и злые. Он может разложить их пришедшему, как на ладони: вот, смотри, здесь добро, а здесь зло, и между ними черта.

Слышу обрывки шепотом произносимых фраз. Эти люди преодолели расстояние и потратили уйму времени лишь для того, чтобы спросить, мириться ли с сестрой, увольняться ли с работы, менять ли квартиру на другую, упоминать ли племянника в завещании… Вопросы, больше подходящие для визита к психологу или гадалке. Я еще раз убеждаюсь в том, что никто никого не любит. А старец? Любит ли он их? И за что ему их любить?

* * *

Наконец остаюсь в трапезной наедине с иноком. Сажусь на стул рядом с ним. Он, наверное по многолетней привычке, подставляет к моему лицу ухо, готовый принять тайную исповедь.

— А вы правда за всех приходящих переживаете? — громко говорю ему в ухо.

Старец выпрямляется, смотрит на меня, потом сгибается снова.

— Переживаю? — переспрашивает он тихо. — Естественно… Как же иначе? Совсем быть бесчувственным?

— Но вы ведь не можете помочь всем приходящим…