Другая другая Россия

Андрей, взявшись за ручки сумок, на секунду зажмуривается, словно собирается поднять штангу. Его щеки кроваво краснеют. Он делает рывок и снимает сумки со стола. Но в миг между зажмуриванием и рывком я успеваю разглядеть на его лице выражение, которое меня пугает, и я снова говорю себе: «Не ходи к ним».

15:00

За тот час, что мы провели в магазине, хлопья сыплющегося снега разбухли. Кажется, снежинки, едва достигая в полете расстояния, с которого становятся различимы крыши самых высоких домов, сбиваются в кучу — от страха перед этим большим серым городом.

Мы выходим к светофору. Его красный глаз, залепленный снегом, только загорелся. Машины проезжают, разбрызгивая грязное месиво. Только деревья стоят чистые и тяжелые.

— Вы прочли много книг, — говорю я, — вы могли бы описать эту погоду?

— В свое время я написал двести рассказов, — говорит он. — Но сейчас мне не до лирики. Я так устал, жизнь так меня потрепала, мне не до Тургенева и не до Фета. Вы думаете, что это красиво. А для деревьев такой снег — вредно.

— Я думаю о контрасте — белое и грязь.

Андрей не отвечает. Пристально смотрит в красный глаз светофора. Я думаю, что, наверное, ему тяжело. Я смотрю на его руки без перчаток — красные, они мертвой хваткой вцепились в ручки сумок. Я перевожу взгляд на «Тирамису» — из его сладкой поверхности торчит фигурка шоколадной звезды. Я держу торт на вытянутых руках, и снежинки липнут к нему, как будто посыпая его хлопьями взбитых сливок, но им не пробиться сквозь пластиковый каркас.

Мы переходим дорогу. Идем по жидкому снегу в сторону многоэтажек. Андрей приостанавливается.

— Кучка буржуев, — говорит он, сузив глаза. — Им глубоко наплевать на будущее планеты, — он брезгливо поджимает губы. — Они… они в погоне за баснословными прибылями обрубили уже сук, на котором мы все сидим. Планета сейчас проживает свои последние деньки, — со вздохом облегчения говорит он и несет сумки дальше.

Я отстаю и смотрю ему в спину. Нет, ему совсем не тяжело нести эти сумки. И, кажется, это совсем не тот человек, которого я встретила у входа в супермаркет.

В подъезде пахнет мышами. Едем в темном тесном лифте. Я стою в углу. Андрей с сумками занимает все пространство.

— Я душу дьяволу не продавал, — произносит он сильным голосом.

— Что значит — продать душу дьяволу? — слабым голосом спрашиваю я.

— Это значит, идти с теми, кто сейчас у власти, — он снова щурится. — А я об этом даже думать не хочу. Дело даже не в том, что я не хочу этого делать, а в том, что я не смог бы этого сделать. Это настолько омерзительно… — он скукоживает лицо, и кажется, сейчас плюнет от омерзения. — Настолько отвратительно, что я не смог бы…

Мы выходим из лифта. Он толкает дверь советско-коричневого цвета. Мы оказываемся в общем коридоре, в дальнем конце которого роится мышиная темнота.

Андрей опускает сумки на пол и возится ключом в замочной скважине железной двери. Перед дверью стоит пыльное инвалидное кресло. Мне хочется прыгнуть в него и умчаться вниз по лестнице. «Эй, — говорю я себе, — ты же была в разных местах, где надо было бояться. А тут не страшно. Это просто бедные люди, которым нужна помощь. Каждый день социальные работники совершают такие же маршруты. Тут нечего бояться».

Дверь открывается. Заходим.

Коридор. На серых обоях висит репродукция «Летний залив», но не он бросается мне в глаза, а черно-белый портрет Ленина на стене. Он вырван из какого-то старого журнала. Его контуры, кажется, въелись в стену. Сбоку — антресоли, на которые заткнуты кучи пакетов. Я заглядываю в комнату. Там красный ковер на стене, разложенный диван. Оттуда, где я стою, не видно окон, но, кажется, они в этом доме задернуты плотными шторами, и из комнат ползет туман пыли, бедности и сгустков воздуха, которые образовываются только в закупоренных пространствах. В нос входит тонкий сладковатый запах, я почувствовала его с самого порога. Такой запах, который, пробравшись сквозь тонкие дырочки носа, попадает в гортань, расширяется, обволакивает тебя, заполняет и встраивается в твои клетки.

Со стороны кухни приходит старик. Его широкие квадратные плечи в красной фланелевой рубашке занимают весь узкий проход. Он бросает в меня быстрый взгляд. Меня пугает контраст его белоснежных коротких волос и ярко-голубых молодых глаз.

— Здрасьти… — говорю я, стараясь выдавить из голоса позитив.

Старик не отвечает. Они с сыном обмениваются взглядами. Я опускаю глаза на свои угги. Под ними натекли две лужицы.

— Что, снег идет, да? — недовольно спрашивает старик.

— Ага, — радостно соглашаюсь я, думая, что вопрос обращен ко мне. Но старик смотрит на сына.

— Довольно убористый, — говорит Андрей и спохватывается, — ой, раздевайтесь, раздевайтесь. Сейчас я за вами поухаживаю, — подхватывает он мою дубленку. — Ой, как же вы легко одеты!

— Разве? — чуть ли не заискивающе улыбаюсь я.

— Легко-легко, — говорит он. — А я вам и тапочки подготовил. Мы вас ждали.

Он наклоняется и снимает с полки длинные войлочные тапки. Я не хочу их надевать, но надеваю.

— Проходите в кухню, — говорит Андрей.