Другая химия

Некоторые и задохнулись. Естественная убыль. Усушка. Утряска. Просыпалось сено сквозь доски телеги.

Никто не выздоровел, я знаю.

Когда мама увидела, что со мной стало после первого этапа лечения, прокляла докторов и плюнула на их будущие могилы. И встала между мною и ними как стена от земли до неба.

Три истории (за 11 лет):

1. Я был в саду, когда оно началось. Но не было ни бумаги, ни принадлежностей для письма, ни взрослых рядом, потому что мне было семь лет и ещё никто не знал, что я – уже цветущее растение. Однако у меня были ногти, а в саду было дерево, и период цветения в первый раз длился лишь четверть часа.

Кусок того дерева, где накарябаны «завораживающие стихи-иероглифы Тайтона», выставлен в музее современного искусства. На нём до сих пор моя кровь. Годы я лелеял мечту однажды добраться до музея и сжечь экспозицию имени меня. Но уничтожить мой миф о мире Тайтон уже никому не под силу, кроме Времени.

2. Вся кожа девочки с бежевыми косичками была исписана стихами, в которых были признания в любви.

Девочка с бежевыми косичками была привязана скакалкой к скамейке.

Девочка с бежевыми косичками лечилась затем у психиатров. Так мне говорили.

Родители увезли меня прочь, прочь, прочь. Теперь настала очередь деньгам отца становиться стеной от земли до неба. Не было скандала, была тихая компенсация.

Врачи и палачи не получили меня в тот раз. Потом, было время, я жалел об этом.

Другая страна. Другая столица. Но та девочка по-прежнему – перед глазами.

3. Сотни моих писем с признаниями в любви, адресованных в никуда, были собраны в коробке из-под маминых туфель. В день, когда закончилась война, коробка сгорела в камине. А тем же вечером я упал на пол и увидел закат над Тайтоном.

На Земле таких не бывает.

Следующее

Упали первые бомбы.

Не хочу вспоминать об этом.

Бомбы стали стихами.

Когда мне стукнуло восемнадцать, кончилась война.

А спустя пять лет сдохли все «тихие комнаты».

Мир делал вид, что хочет измениться.

Следующее

«Мы берём это».

«Я ничего не посылал вам».

«Сумма, на которую мало кто из начинающих авторов может рассчитывать».

«Но я ничего не посылал вам!»

(пауза)

Кто это сделал? Сосед по чердачной комнатушке? Один из выдуманных друзей? Мама?

«Мы удвоим сумму».

Тяжело быть нищим юнцом. Больным нищим юнцом.

Тяжело доказывать, что не зависишь от родителей, или от других родственником, или от друзей родителей, или от друзей других родственников, от всех тех, кто живёт в этом мире подольше тебя, а оттого и успел устроиться получше.

Особенно тяжело это, когда тебя объявили вечным инвалидом, когда косятся на тебя с жалостью и ни за что не дадут тебе учиться и работать. И единственное, что может дать тебе еду и кров, – это боль чужого выдоха, страх чужого присутствия. Твоя болезнь.

Я ненавидел их с первого дня, их всех до последней страницы, до последней буквы, до последнего штриха. Мозаики букв, линий, кусочков смальты, красок, фотографий, диалогов, образов, всё то, что причиняло мне боль, о которой я не мог не помнить.

И боль, о которой я не мог забыть: синие чернила на бледной нежной коже.

Я видел её каждый раз, проваливаясь во тьму приступа. Таково было моё проклятое вдохновение. Я никому никогда не признавался в этом, потому что тогда уж точно моя песенка была бы спета. Государственный врач только и ждал, когда я оступлюсь.

Я ненавижу их и сейчас, те книги, те стихи. Сильнее, конечно же, чем раньше, потому что с годами ненависть задубела, заматерела, её нежный росток превратился в надёжный крепкий ствол дерева.

Следующее

Мне приходилось этого избегать.

Одного прикосновения было достаточно, чтобы перед глазами плыло синее на белом – строки, строки, строки; следующие изгибам тела, окружающие родинки, соскальзывающие с кончиков пальцев. Самое великое и самое неповторимое произведение.

Это было единственное, как я мог бы выразить свои чувства полностью. Общепринятый способ тоже подходил, но только в качестве прелюдии к настоящему акту любви.

И я избегал этого и избегал их. А их становилось всё больше, с каждой публикацией, с каждым появлением на малом экране – их становилось всё больше.

Но для них же было лучше любить меня издали.

Следующее

Дом был новым, вознёсшимся над развалинами центра после войны.

Потолок в квартире был синим, а пол покрыт мозаичным паркетом.

Вместо балкона в квартире была оранжерея, опоясывающая башню, где квартира размещалась.

Вместо второго уровня в квартире была мансарда – с косой крышей и световыми фонарями.

Лестница в квартире была винтовой.