Другая королева

Я сказала своим фрейлинам, Мэри Ситон и Агнес Ливингстон, что они могут передать моим хозяевам, лорду и леди Скроуп из замка Болтон, что все мои платья, мои любимые вещи и личную мебель следует немедленно перевезти из Шотландии и что я не стану носить что-то, кроме своей красивой одежды. Сказала, что скорее оденусь в лохмотья, чем соглашусь на что-то, кроме платьев королевы. Сяду на пол, если не могу сидеть на троне под королевским балдахином.

Это моя маленькая победа: они бросились мне повиноваться, и по дороге из Эдинбурга тронулись повозки с моими платьями, моим бюро, бельем, серебром и мебелью; но, боюсь, я лишилась драгоценностей. Лучшие из них, в том числе мои бесценные черные жемчуга, исчезли из ларцов. Это лучший жемчуг в Европе, три нитки безупречно подобранных черных жемчужин, и все знают, что они принадлежат мне. Кто может быть настолько порочен, чтобы нажиться на моей беде? Кто посмеет надеть жемчуга королевы, похищенные из разоренной сокровищницы? Кто падет так низко, что возжелает их, зная, что их у меня украли, пока я боролась за свою жизнь?

Мой сводный брат, должно быть, вломился в мою сокровищницу и украл их. Мой лживый брат, клявшийся мне в верности, предал меня; мой супруг Ботвелл, клявшийся, что одержит победу, разбит. Мой сын Иаков, возлюбленный мой сын, мой малыш, мой единственный наследник, которого я поклялась защищать, в руках моих врагов. Все мы прокляты, все мы предатели, всех нас предали. И я в одном могучем прыжке на свободу – каким-то образом снова попалась.

Я думала, что моя кузина Елизавета сразу поймет, что, если мой народ восстал против меня в Шотландии, ей в Англии тоже грозит опасность. Есть ли разница? Rien du tout![1] В обеих странах мы правим беспокойным народом, охваченным религиозными разногласиями, говорящим на одном языке, страстно мечтающим о надежном короле, но не нашедшим никого, кто мог бы сесть на трон, кроме королевы. Я думала, она поймет, что мы, королевы, должны держаться вместе, что если подданные свергли меня и объявили шлюхой, что помешает им подняться против нее? Но она такая тугодумка, Господи! Такая тугодумка! Нерасторопная, как олух, а я не терплю лени и глупости. Я требую, чтобы меня безопасно переправили во Францию, – ведь моя французская родня тут же восстановит меня на шотландском троне, – а она болтает чушь и мнется, она затевает расследование, посылает за законниками, и советниками, и судьями, и все они заседают в Вестминстерском дворце.

Что они судят, во имя Господне? Что расследуют? Что тут знать? Exactement![2] Нечего! Они говорят, что мой муж, глупец Дарнли, убил Давида Риччо, я поклялась отомстить и убедила своего следующего любовника, графа Ботвелла, взорвать кровать Дарнли порохом, а потом удушить его, когда тот нагишом бежал через сад.

Безумие! Будто я позволю покуситься на особу королевской крови, даже для того, чтобы отомстить. Мой муж должен быть так же неприкосновенен, как я сама. Особа королевской крови священна, как божество. Будто кто-то, обладай он хоть половиной ума, затеет такой нелепый заговор. Только глупец станет взрывать весь дом, чтобы убить одного человека, когда того можно легко задушить подушкой, пока он храпит пьяный! Будто Ботвелл, умнейший и опаснейший человек в Шотландии, задействовал бы полдюжины подручных и несколько бочек пороха, когда хватило бы темной ночи и острого ножа.

И наконец, самое худшее: они говорят, что в награду за это неумелое убийство я сбежала с убийцей, графом Ботвеллом, зачала в прелюбодейской похоти ребенка, вышла замуж по любви и объявила войну своему собственному народу из одного злодейства.

Ни в чем этом я не виновна, как и в убийстве. Такова простая правда, и те, кто не может в нее поверить, уже решились ненавидеть меня за мое богатство, красоту, за мою веру или за то, что я рождена для величия. Все обвинения – лишь черный навет, calomnie vile[3]. Полный вздор – повторять ее слово в слово, как собираются делать следователи Елизаветы. Крайнее скудоумие – делать из всего этого официальное расследование. Посмей кто сказать, что Елизавета нарушила целомудрие с Робертом Дадли или кем-то еще из полудюжины мужчин, кого приписывала ей молва за всю ее бесстыдную жизнь, начиная с ее собственного отчима Томаса Сеймура, когда она была еще девчонкой, его потащат к мировому судье, а потом к кузнецу, чтобы тот вырезал ему язык. Это верно, так и подобает поступать с преступниками. Честь королевы не должны пятнать пересудами. Королева должна казаться совершенной.

Но скажи кто, что я не целомудренна, – такая же королева, такая же помазанница божья, как и она, королевской крови с обеих сторон, чем она похвалиться не может, – и пожалуйста, повторяй это в Вестминстерском дворце перед любыми собравшимися, и это будет называться свидетельством.