Другая машинистка

Ужасная катастрофа уже, так сказать, надвигалась, однако с того самого момента, как я впервые увидела Одалию, я была бессильна что-либо предотвратить, могла только глядеть, как этот вихрь несется на меня. Но, поскольку я должна рассказывать все по порядку – я же обещала, – сначала нужно поведать о другом.

* * *

В притон мы ходили будним вечером, и к утру я не вполне оклемалась. Войдя в участок и наткнувшись на знакомый густой аромат дешевого виски и прокисшего вина, я почувствовала, как сжимается желудок, и испугалась, что он надумал исполнить на бис вчерашние акробатические номера. Лишь сосредоточенным усилием воли я удержала свой завтрак там, где полагается. Отчасти я даже радовалась, что место моей работы пропитано скверным запахом брожения от всех этих бутлегеров и пьяниц, которые день-деньской топчутся в участке: общая вонь маскировала запашок, который несомненно исходил и от моей персоны. Еще повезло: в тот день сержанту было не до меня. Какое было бы ужасное унижение, если бы он заподозрил… но он был занят по горло.

Чего, к сожалению, не скажешь о лейтенанте-детективе. В то утро он резво пробежал через комнату, свалил на стол Одалии стопку протоколов, на обратном пути глянул на меня – остановился и присмотрелся внимательнее.

– Кому-то тут не помешало бы опохмелиться? – ухмыльнулся он от уха до уха.

– Понятия не имею, что вы хотите этим сказать, – заявила я и даже выдавила презрительную усмешку, после чего невольно схватилась обеими руками за пульсирующий лоб.

Все с той же ухмылкой лейтенант-детектив приблизился к моему столу и, вспомнив прежние фамильярные манеры, уселся на край.

– Все вы понимаете, – сказал он.

Я подняла голову и смогла удержать ее ровно столько времени, чтобы метнуть на лейтенанта-детектива гневный взгляд. Одалия уткнулась в бумаги, которые лейтенант-детектив ей только что вручил, но я догадывалась, что она насторожила уши.

– Послушайте, – сказал мой начальник. – Я не из тех, кто склонен осуждать. И со мной такое бывало.

Ноздри у меня раздулись от гнева. Эдакое нахальство! Будто мне важно, что он там себе думает! И будто у нас с ним может быть что-то общее! Не замечая моего негодования, он вытащил из кармана что-то серебристое, сияющее, выложил на стол и осторожно, таясь от других (усмешка так и не сошла с его лица), подтолкнул этот предмет ближе ко мне. Смутно я сообразила: это он мне фляжку подсовывает!

– Пара глотков, – произнес он, – и переможетесь до конца дня.

Инстинктивно я отшатнулась, фыркнула.

– Прошу прощения, лейтенант-детектив…

– Фрэнк, – перебил он. Наклонился ближе и уточнил: – Или Фрэнсис. Но так меня никто не называет. – Примолк и добавил, покраснев: – Разве что мама.

– Прошу прощения, лейтенант-детектив, – повторила я, и он дернулся, словно я впилась в него зубами. – Я совершенно здорова и буду вам благодарна, если вы уберете свое имущество, что бы это ни было, с моего стола, прежде чем кто-нибудь по ошибке сочтет эту вещь моей собственностью.

Он помедлил, потом убрал флягу в карман пиджака. Тревожные мурашки побежали вдоль позвоночника, я лихорадочно огляделась: не смотрит ли в нашу сторону сержант. Я бы как пить дать умерла со стыда, если б он заметил, что лейтенант-детектив пытается всучить мне спиртное в рабочее время. Или в нерабочее, все равно. В сержанте я чуяла равного себе, морального и этического единомышленника, и он всегда воздавал мне уважением за уважение. Как бы ни хотелось мне показать себя перед Одалией, угодить ей, я чувствовала такую же, если не большую, потребность в одобрении сержанта и не вынесла бы, сочти он, будто я превратилась в одну из этих бойких современных девиц, чей образ жизни он, безусловно, не приветствовал.

Но в тот момент мне пришлось иметь дело всего-навсего с неудовольствием лейтенанта-детектива. Он торчал перед моим столом, как всегда, в мятом костюме и белых гетрах. Поглубже упрятал фляжку в карман, откинул лезшую в глаза прядь. Губы его беззвучно шевелились, будто слова еще не подступили к ним из глубокого колодезя глотки. Наконец включился звук.

– Я-то обрадовался: подумал, в вас все-таки есть что-то человеческое, – произнес он. – Но нет, все такая же холодная, как железяка.

Он пронзил меня мрачным взглядом и развернулся на каблуках. Я смотрела ему вслед, пока боль острой занозой не воткнулась мне промеж глаз. Тогда я уложила ноющую голову на прохладный сгиб локтя и смех Одалии слышала смутно, будто издали. Звенящая, издевательская нота – отнюдь не смех доброго друга.

– Глупышка, – сказала она. – Он же хотел помочь: он тебе лучшее лекарство предлагал.

Она имела в виду содержимое фляжки. Будучи совершенно не знакома с этой стороной жизни, я не понимала, как оно может быть лекарством. С усилием я выпрямилась, подровняла стопку бумаг. Засунула бланк в каретку и принялась печатать протокол, чувствуя, как с каждым громким «КЛАЦ!» мозг все больше съеживается в черепе. Но была в этой раздирающей боли и странная приятность. Это покаяние и искупление, уверилась я.