Другая музыка нужна

Мартон стоял рядом с Пиштой. Пальто у него было лучше, чем у Пишты, и шапка лучше, да и лицо стало только краше от мороза. Но в глазах у Мартона было столько горечи и столько боли, что г-н Фицек снова переборол себя, а жена прошептала: «Господи!..» На глаза у нее навернулись слезы; они, как всегда у нее, не брызнули из глаз, а побежали в нос, и Берта, подняв руку, искривленными пальцами утерла повисшую на кончике носа слезинку.

— Не буду я больше клячей, — разразился вдруг рыданиями Пишта.

— Чем ты не будешь?

— Кля-чей… — прорыдал Пишта. Он сдернул шапку с головы, снял пальто и начал растирать замерзшие коленки.

— Садись ужинать, — сказал г-н Фицек.

Приученный к послушанию мальчик сел. Мать подвинула ему три горячие картошки. О Мартоне она совсем забыла. Он стоял по-прежнему неподвижно, прислонившись к стеллажу. Пишта прижал покрасневшие от мороза руки к горячей картошке и начал было есть, но вдруг глянул на Мартона, и боль, словно ударившись о брата рикошетом, пронзила его снова. Он отодвинул картошку.

— Не буду я больше клячей! — сказал мальчик, не подымая мутных глаз ни на отца, ни на мать, ни на Отто, сидевшего напротив. Взгляд его прыгал во все стороны, из угла в угол, словно оттуда могло выскочить какое-нибудь страшное чудище. — Не буду я больше клячей! — раздалось опять.

И все поняли, что нынче вечером им доведется услышать эту фразу еще сто и тысячу раз и нет такой силы на свете, которая могла бы заткнуть глотку Пиште. Все равно будет доноситься однообразный, монотонный и постепенно утрачивающий свой смысл крик: «Не буду я больше клячей!» И все знали: что Пиште ни ответь, о чем ни спроси, что ни посули, он будет твердить одно: «Не буду я больше клячей!»

В г-не Фицеке ярость переборола все, и он крикнул:

— Стало быть, работать не хочешь?

— Не буду я больше клячей!

Фицек заорал:

— А я тебе все кости переломаю, посмей только бубнить одно и то же!

— Не буду я больше клячей! — уже совсем бессмысленно вырвалось у Пишты.

— Где мой ремень? — вскочил г-н Фицек, окончательно потеряв власть над собой. — Что случилось с тобой, ты, идиот? — завопил он. — Будешь отвечать или нет? Где мой ремень?

Пишта одним прыжком очутился возле кровати, кинулся на пол, заполз под кровать, и оттуда снова послышалось:

— Не буду я больше клячей!

Наступила тягостная тишина.

— Папа! — сказал Мартон, он все еще стоял в пальто у стеллажа.

— Папа! — Отто прервал еду.

— Фери!.. — взмолилась жена.

Г-н Фицек вновь опустился на стул, в сердцах раскрошил последнюю картошку, и мучнистая сердцевина посыпалась между пальцами.

— Что случилось? — спросил Фицек у Мартона. — Молчи там! — крикнул он под кровать, дрожа от ярости, потому что оттуда, как из испорченного граммофона, доносились тягучие, сводящие с ума слова: «Не буду я больше…»

— Не обращай на него внимания, — попросила жена.

— Папа, не слушайте его! — сказал Отто и, нагнувшись к руке отца, поцеловал ее. Ему жаль было отца, жаль было и Пишту, которого он любил больше всех братьев.

Мартон, все еще не снимая пальто и шапки, начал рассказывать, что, возвращаясь домой из Кебаньи от своего ученика, он увидел на Шалготарьянском проспекте тележку; в темноте различил только, что какой-то парнишка сидит на передке и плачет. Он подошел, поднял ему голову — это оказался Пишта. Тележка была нагружена тяжелыми чугунными болванками. Пишта вез их с завода в слесарную мастерскую на улицу Йожефа. Выбился из сил, промерз весь. Тогда-то он и сказал впервые: «Не буду я больше клячей!» Потом они вдвоем поволокли тележку на улицу Йожефа, оставили ее во дворе мастерской и вернулись домой.

Мартон рассказал обо всем коротко. Не стал говорить, что, когда по дороге домой он обнял брата и спросил: «Пишта, ты не сердишься на меня?» Пишта ответил: «Нет… А чего мне сердиться?» Не упомянул и о том, что решил лучше бросить школу и пойти работать куда угодно, лишь бы Пишту взяли из этой мастерской, где его превращают в клячу. И о том не рассказал, что на вопрос, почему летом, когда затопило мостовую, Пишта мог тащить тележку, хотя это и было тяжелей, Пишта ответил: тогда они играли и он тащил не один, а вместе с братьями, и ему за это деньги платили, а сейчас он ничего не получает; и тогда было лето, а теперь зима; и тогда он таскал ее только час или два, а теперь приходится все время.

— Папа, надо помочь Пиште! — сказал Мартон и только теперь скинул пальто и шапку.

То ли с горя, то ли потому, что Мартон долго был в шапке, его черные волосы разгладились, не вились уже кольцами.

Заговорил Отто:

— Завтра узнаю на консервном заводе… Я слышал, будто там посыльных набирают… Это легкая работа. Может, удастся его устроить.

Г-н Фицек сказал: «Хорошо!» Потом еще раз: «Хорошо!» И, обиженный, принялся счищать с грязных, немытых пальцев налипшую на них раздавленную картошку. Он подошел к кровати, нагнулся и сказал:

— Слышишь? Я сказал: хорошо! Можешь вылезать!

Но мальчик не вылез. И хотя все реже и тише, но еще долго слышалось: «Не буду я больше клячей!» Потом наступила тишина. Так Пишта и заснул под кроватью, не поужинав и не раздевшись.

7