Другая музыка нужна

Зимой, когда пруд Городского парка замерзал, он переходил во владение знати. Подступавшие к нему проспекты Андраши, Делибаб, Фашор, Штефания и другие — вернее, роскошные особняки, стоявшие на них, не только признавали его, но и присваивали себе, защищали от окраин высокой входной платой, дорогими ресторанами, обязательными чаевыми и сторожами, из которых можно было бы составить небольшую армию. Правда, членских билетов там не требовали, но только потому, что сами обитатели особняков не могли одни заполнить громадный замерзший пруд, да к тому же они и порядком надоели друг другу. Потому и нуждались для своего любовного рыболовства в свежей «рыбке», которая в избытке поставлялась цветом будапештского мещанства. Сновала, правда, эта рыбка не подо льдом, а по льду пруда.

…Еще не спустился ранний зимний вечер, еще едва только заморгали декабрьские сумерки, а высоченные, осыпанные снегом тополя, дубы и платаны, выстроившиеся до самого главного входа, уже осветились огромными фонарями. А дальше, на самом катке, свет лампионов превращался в сплошное сияние, умноженное искрящимся льдом. На берегу, в закрытом помещении, чеканя ритм, играл военный оркестр. Сладостные вальсы сменялись бесшабашными маршами, буйным экстазом чардаша, потом опять плавно неслись вальсы, чтобы вновь набраться сил для исступленного марша. Длинноногие девушки в свитерах, в коротких юбках и в пестрых вязаных шапочках порхали по льду. Улыбающиеся дамы в длинных развевающихся юбках летели, пряча руки в муфты. Мчались молодые люди, демонстрируя мускулистые ноги в облегающих брюках из тонкого сукна. Пожилые мужчины, выпятив грудь, чтобы скрыть брюшко, трудились в поте лица своего, не желая отставать в «состязании поколений». Юные девушки, переливаясь всеми цветами радуги, скользили по льду в сопровождении молодых людей с маленькими усиками. Они мчались все более разгоряченные и, выскользнувши из ослепительного сияния, скрывались в тени за поворотом замерзнувшего пруда, а оттуда возвращались, кто раньше, кто позже, кто побледнев, кто пуще раскрасневшись, оставляя за собой на льду узкие белые полосы снежной пыли.

Издали казалось, будто пульсирующий ритм оркестра выталкивает пары из сияющего круга и вновь притягивает их обратно.

Когда шел снег, вокруг фонарей искрились и плясали белые кристаллические снежинки, словно были не в силах устоять перед знаменитым оркестром будапештского гарнизона. А упавши на лед, они вновь искрились. Казалось, звездное южное небо спустилось на землю. Тысяча и одна ночь! Сказочный мир! Вдоль берега оснеженные деревья, позади них замок Вайда-Хуняд… А там, дальше, говорят, мировая война, и люди убивают друг друга.

За пылавшими окнами ресторана дымились чашки чая, носился запах пряностей, шипело в жиру жаркое. А в стаканах мерцал глинтвейн, словно кошачьи глаза в ночи.

На этот каток и пригласила Илонка Мадьяр Мартона — сына «поставщика армии» Ференца Фицека.

5

Мартон с Тибором поменялись пальто, не доходя до главного входа в парк, возле статуи Анонимуса, у подножья угрюмого замка Вайда-Хуняд. На боку у Тибора тикал привязанный к поясу будильник.

— Без пятнадцати шесть, — возвестил Тибор. — Ступай скорей.

Тибор отдал Мартону и свои перчатки.

— А у тебя руки не замерзнут? — спросил Мартон.

— Я суну их в карман, — ответил Тибор, показывая в улыбке свои редкие мелкие зубы. — Тебе перчатки больше нужны. Придется взять под руку Илон… — Он запнулся и только еще ласковей улыбнулся.

Мартон повеселел. Любовно погладил болтавшиеся на ремне «галифаксы».

— Совсем неплохие коньки. На площади Матяша они слетали только потому, что там одни рытвины да ухабы. А здесь лед как зеркало. — Но сравнение не удовлетворило его, и он добавил: — Как венецианское зеркало.

— Ступай! — серьезно сказал Тибор. — И… если… если… Словом, только не кипятись… И, смотри, поосторожнее… Знаю я тебя… Я погуляю здесь вокруг пруда. И если тебе будет весело, не спеши! В крайнем случае я подольше погуляю на свежем воздухе.

Мартон ушел. Ему было приятно в новом зимнем пальто. И хотя он отогнал эту мысль, однако в новом пальто чувствовал себя уверенней — оно придавало ощущение собственного достоинства. Оркестр играл «Хабанеру». Мартон купил билет. Когда пальцы кассира — только они и были видны — втянули серебряную крону и монета, звеня, упала в ящик, мальчик почувствовал угрызения совести. Целую крону отдал за такую бумажку! «Семь крейцеров еще, правда, останется», — вспомнил Мартон, утешая себя. И побрел к главному входу. Он думал, что контролер почтительно возьмет в руки билет, стоивший целую крону. Но контролер равнодушно надорвал бумажку, даже взглядом не удостоив Мартона. Одно движение, и кроны как не бывало!

Открылся сверкавший в электрическом сиянии каток. По нему пестрыми косяками плыли мужчины, женщины, юноши и девушки. «Очень красиво», — прошептал Мартон и прижал к себе «галифаксы», словно прося их: «Будьте добры, ведите себя хорошо».