Другая музыка нужна

Вернулся австрийский часовой с бумажкой. Махнул рукой. И они двинулись втроем по улицам Орши. Пришли к какому-то зданию. (Когда-то здесь была баня, теперь воинская тюрьма.) Часовые передали начальнику тюрьмы все, что положено: сначала бумажку, потом перебежчика.

— Na!..[57] — бросил венгерец-пограничник.

— Also…[58] — сказал австриец.

Оба отдали салют: австрийцу, начальнику тюрьмы, — рукой, пленному — глазами.

И Пишту Хорвата, после того как сорвали даже подошву с его башмаков, чтоб посмотреть, нет ли там тайного письма, затолкали в бревенчатую каморку, без окна.

На первых порах ему было хорошо, хотя кормили только раз в день. Но он отдыхал, спал. Никто его не трогал. Такая была тишина, будто весь мир вымер кругом. Только в обед скрипел замок: Пишта выносил во двор парашу. Когда возвращался, в каморке стояла уже еда: миска супа, кусок хлеба и кувшин с водой. И Пишта снова оставался один. И снова наступала беспробудная тишина.

Но вот он отоспался, и на душе стало так скверно, как не было даже в дороге.

Через неделю Пишту повели на допрос. Оглядели со всех сторон и без всякого интереса стали нудно задавать вопросы.

— Имя?

Пишта назвался.

— Профессия? Когда призывался? Полк? Когда попал в плен? Зачем вернулся?

— Домой потянуло… — сказал парень и доверчиво глянул на ведшего допрос капитана, с уверенностью, что и тот не станет сомневаться, поймет его.

— Ты откуда?

— Из Летеня… Залайской губернии.

— Так что ж у вас там, так уж хорошо?

— Да я ж родился там… — добродушно ответил Пишта. Ничего убедительнее ведь не скажешь.

Офицер, снимавший допрос, заполнял рубрику за рубрикой. Он глянул на капитана, и взгляд его говорил: «Неинтересно…»

Оставался последний вопрос.

— Ты откуда приехал?

— Из Томска.

— Из Томска? А ну, подойди-ка поближе… Еще, еще!

Капитан встал, шагнул к парню и без всяких объяснений — это и был так называемый метод «сюрприза» — ударил Пишту кулаком в лицо.

Удар, может, и не был очень сильным, но от долгих пеших переходов, холода, голода и темной тюремной каморки Пишта Хорват так ослабел, что как подкошенный свалился на пол.

Капитан, не ожидавший такого «успеха», оторопел. Но уже несколько мгновений спустя, заметив, что парень дышит, преодолел растерянность и, быстро склонившись над Пиштой Хорватом, спросил, подчеркивая каждое слово:

— Бела Куна знаешь?

Спроси он Пишту перед тем, как ударить, на том и закончилось бы дело. Пишта последовал бы, наверное, совету и ответил: «Не знаю». Но сейчас, униженный дважды — тем, что его ударили, и тем, что ударили у своих, Пишта открыл побелевшие от ярости глаза и так ответил, будто разорвалась шаровая молния:

— Знаю!.. Хороший человек!

И замолчал. Его спрашивали и ласково, и повышали голос до крика, его били, пинали ногами, но Пишта не отвечал даже на простейшие вопросы: умеет ли читать и писать, живы ли отец с матерью, есть ли сестры и братья?

После нескольких дней бесплодной борьбы его решили отправить в Пешт. К эшелону с хлебом, следовавшему через Оршу, прицепили тюремный вагон и вместе с другими перебежчиками посадили туда Пишту Хорвата.

То ли Пиште везло, то ли потому, что шел уже четвертый год войны и происходило все это после двух русских революций, но только приставленный к ним конвой вступил в дружеские отношения не только с Пиштой Хорватом, но и со всем «грузом». Конвоиры честно рассказали о том, что творится дома, а пленные — как дела там.

Времени у них хватало.

Эшелон двигался медленно, точно стыдясь, что и он участвует в ограблении украинских и русских крестьян, будто это он сам отнял у них хлеб.

Конвоиры размышляли: «Да, здесь тоже неплохо бы все перевернуть, как перевернули там». Конвоиры боялись, что не попадут обратно на «хороший» русский фронт, где уже не стреляют, где уже замирились. Боялись, что их так же, как и вернувшихся пленных, погонят под ураганный огонь на итальянский фронт.

…Девятнадцать дней спустя, когда прицепленный к эшелону с хлебом тюремный вагон приближался к Будапешту, заключенные вместе с сопровождавшим их конвоем разобрали пол вагона и один за другим спрыгнули на убегающие на восток шпалы.

Тюремный вагон прибыл в Будапешт пустой.

7

Тусклая керосиновая лампа. Керосин никудышный, да и фитиль прикручен, чтобы керосину меньше уходило. На улице весна, март. А здесь, в квартире Чики, — только печаль, хотя в полуоткрытое окно врывается иногда ветерок и совсем бесплатно меняет затхлый воздух на свежий.

В кухне, на низенькой табуретке у стены, сидит, опустив голову, мать Петера Чики, Вокруг молча сидят Флориан с женой, Йошка Франк, Пирошка, Маришка Хорват и Пишта Фицек.

Все они живут здесь, кроме Пирошки да Пишты Фицека, который, однако, «с тех пор» каждый вечер приходит сюда (иногда и Мартон является с ним), словно несет службу у матери своего друга. Пиште, правда, и Йошка Франк дает поручения, но они кажутся мальчику всегда ерундовыми, нестóящими. То ли дело, если б ему поручили, скажем, заложить динамит под виллу барона Альфонса в Прохладной долине — это был бы номер!

Хрупкая, еще месяц назад по-девичьи стройная мать Петера «с тех пор» совсем высохла.