Другая музыка нужна

За ними последовали интернационалисты Томска, Петрограда, Пскова, Орла, Киева, Воронежа, Петровска, Казани, Симбирска, Перми, Уфы, Оренбурга, Царицына, Астрахани, Баку, Ашхабада, Бухары, Ферганы, Тифлиса, Еревана, Петропавловска, Екатеринбурга, Ново-Николаевска, Омска, Красноярска, Иркутска, Читы, Ачинска, Благовещенска, Хабаровска и Владивостока.

Сто тысяч венгров сражалось, как писал Тибор Самуэли[61], «за страну свободы, возведенную драгоценной кровью русского пролетариата в отчизну международной социалистической революции… за всеобщее освобождение…».

Делегаты обедали в «Метрополе» и «Национале». Обед был превосходный: миска щей да осьмушка хлеба без карточек и полмиски более или менее густой пшенной каши.

Для огромного, почти двухметроворостого делегата из Средней Азии Бела Кун выхлопотал на кухне дополнительную порцию каши.

— Я думаю, — размышлял вслух Бела Кун, сидя за длинным столом вместе с сорока делегатами, — что таким вот рослым людям надо дополнительный паек выдавать. Вот только откуда считать? Со ста восьмидесяти сантиметров? А что скажут те, у кого только сто семьдесят девять? Выходит, за один сантиметр — двойная порция? Вы-то как думаете?

И глянул в свою пустую тарелку. Видно было, что он и сам, хоть и был только ста семидесяти трех сантиметров ростом, не прочь бы съесть еще одну порцию пшенной каши.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

в которой Пишту Хорвата везут казнить в Капошвар; сыщики разыскивают дезертира Йошку Франка, чтобы передать ею военно-полевому суду; в Венгрии вспыхивает всеобщая забастовка; в Москве венгерские интернационалисты штурмом берут главный почтамт

1

Закованного в кандалы Пишту Хорвата шестеро конвоиров вели в капошварскую казарму. Там его освободили от кандалов, и полувзвод — среди них и четыре солдата, которым надлежало привести смертный приговор в исполнение, — окружил парня и повел на центральную площадь. Кроме солдат гарнизона, там собралась огромная толпа гражданских.

Все это случилось неделю спустя после казни Иеремии Понграца. Очевидно, было принято решение публичными казнями приостановить «разброд» — уже больше ста тысяч дезертиров скрывалось в стране. «Генерал Лукашич… Генерал Лукашич…» — мелькало повсюду новое имя. Оно стояло под каждым плакатом, возвещающим о казни.

На Пишту Хорвата страх перед смертью не подействовал отупляюще. Напротив, мысли в голове его метались с бешеной скоростью. Пишта ругал себя за то, что уехал из «славного Томска», что зазнался: не был достаточно осторожен по дороге из Коложвара, не соскочил с поезда, когда уже заметил опасность (а ведь можно было!). Потом все начиналось сначала, и в памяти у него возникали новые и новые подробности.

Но всего чаще вспоминались, всего чаще слышались ему слова прапорщика: «Погибнете, сынок… Подумайте хорошенько!» И Пишта ясно видел прапорщика. Вот он вынимает из пиджака бумажник и отдает Пиште все деньги, что были в нем. Теперь Пиште виделось именно так. Потом опять: «Хорват Махонький, сынок, оставайтесь…» (Память все чаще вставляет между словами душевное «сынок».) И прапорщик отворачивается, ищет что-то в шкафу, хотя, Хорват заметил, там ему ничего не нужно, и опять говорит: «А вы что думаете, сынок… У меня, сынок, нет тоски по родине?.. А, сынок?»

Эта картина и стояла теперь перед глазами парня, то исчезая, то возвращаясь. Будто, убегая в нее, Хорват убегал и от того, что его ожидает.

Расстреливающий полувзвод образовал уже каре, уже прочли и приговор Иштвану Хорвату, «22 лет от роду, римско-католического вероисповедания, уроженец Летеня, крестьянин и пр. и пр.», уже спросили, какое у него последнее желание (Пишта в ответ некрасиво выругался); уже и четыре солдата вышли вперед; уже и священник прижал распятие к губам Хорвата, а Хорват оттолкнул от себя и священника и того солдата, который хотел завязать ему глаза. (Он невидящими глазами оглядывал толпу, а сам был в «славном Томске» и все говорил: «Не поеду… нет… нет… не поеду, господин прапорщик… товарищ прапорщик…»)

Уже обнажил саблю и капитан, командовавший казнью, но вдруг (точь-в-точь как случается в глупых, но таких милых сказках) на площадь ворвался верховой, еще издали крича: «Стойте!.» Он скакал во весь опор, испуганный и торжествующий, орал, задыхаясь: «Стойте!..» — и размахивал белой бумагой.

Соскочив с коня, даже не привязал его, не кинул никому уздечку, а просто оставил его и пошел вперед с бумагой в руке.

Видно было, как торопливо расступается перед ним толпа. Люди затаили дыхание. Прокурор и капитан ринулись к гонцу. Первым подоспел прокурор. Выхватил у него бумагу из рук и стал разыскивать очки, но так и не нашел второпях. Поэтому телеграмму прочел вслух капитан, которому поручено было привести приговор в исполнение: