Другая музыка нужна

На мраморной доске в вестибюле ясно сказано: из бывших учеников школы погибло на фронте восемнадцать человек. И трое учителей полегли рядом; очевидно, чтобы ученики даже на том свете не оставались без надлежащего присмотра. А может, их больше погибло, да только не все родственники откликнулись на призыв рьяного директора:

«Милостивый государь (государыня)! Ежели ваш милейший сын (муж, отец, брат), бывший ученик (учитель) нашей школы, погиб на фронте, то просим сообщить нам об этом. Имя героя мы увековечим на мраморной доске, установленной в вестибюле школы, чтобы учащиеся могли выразить ему свое почтение и брать с него пример. Примите заранее наше искреннее сочувствие и да утешит Вас сознание того, что «Dulce et decorum est pro patria mori»[6]. С патриотическим приветом.

Директор, приват-доцент Ксавер Роман.

P. S. Мы и в дальнейшем будем увековечивать на мраморной доске имена наших учеников и учителей, в случае если они падут смертью храбрых. Ежели вы, милостивый государь (государыня) заняты, то можете и по телефону (117-23) сообщить имена ваших родственников, павших до сих пор, и тех, что падут впредь. К. Р.»

…В самом деле, что значит в такое время один мальчик, к тому же какой-то Мартон Фицек? И кому интересно, что он думает о самом себе? Композитор! Ходит так, будто у него во лбу звезда горит.

И учитель ставит Мартону кол. Разделывается с ним мгновенно, потом скучно наблюдает, как мальчик возвращается на свое место.

А другой учитель сердится за короткое, простое, брошенное на ходу: «Я не выучил урока». Да что же это такое? Мальчишка ни во что не ставит школу, преподавателя, аттестат зрелости! Не считает даже нужным защищаться, соврать что-нибудь? Пожимая плечами, бросает: «Я не выучил урока», — а ведь это звучит совсем как «отстаньте!». С кем он разговаривает, с учителем или с подметальщиком улицы, с носильщиком? Какое неуважение! Бунт против школьных правил! Стало быть, он не боится, этот Мартон Фицек? К чему все это может привести?

И учитель притворяется, будто не расслышал слов Мартона. Щурит глаза, ждет, пока мальчик нехотя подойдет к кафедре. Когда же Мартон поднимается на кафедру, учитель испытующе смотрит на него и, зная заранее, что напряженно слушающий класс вознаградит его остроту громовым хохотом, насмешливо спрашивает:

— Что, дружок, кутил всю ночь?

Класс и вправду разражается хохотом. Ребята хохочут так, что качаются из стороны в сторону. Иной хохочет в десять раз громче, чем ему хочется. Хохочет, чтобы доставить удовольствие господину учителю, доказать ему: «Вот как я ценю твое остроумие!», хохочет, чтобы увеличить кутерьму; хохочет, чтобы сгладить разницу между своей трусостью и смелостью Мартона; хохочет, чтобы оттянуть время, ибо сам он тоже не подготовил урока. (Дома-то ведь папаша устроил званый ужин в ознаменование какой-то удачной сделки на поставках армии, и он, рослый, уже бреющийся юноша, до утра просидел с гостями. Курил, поглядывал на женщин, и одна всучила ему даже свой адрес. Записку он засунул в задний карман брюк. С тех пор несколько раз вынимал, перечитывал, снова совал в карман, ощупывал сквозь материю, но пока не выбрасывал, боясь забыть адрес.) «Ха-ха-ха!..» — хохочет подросток, но теперь уже только он один. Остальные умолкли, а он непременно хочет доказать, как неотразимо остроумен учитель.

— Не кутил, — тихо отвечает Мартон и медленно, с расстановкой добавляет: — Всю ночь в очереди за хлебом простоял…

Худой, высокий Мартон смотрит на учителя, потом на учеников, словно несчастный пленный, оказавшийся в кольце вооруженных верховых.

Учитель смущен. Но мгновенно подавляет возникшее доброе чувство, зная, что иначе потерпит поражение: придется отпустить этого загнанного до смерти пленного, признать, что стыдно вооруженному до зубов отряду издеваться над безоружным.

— Кто ваш отец? — слышится знакомый вопрос.

— Сапожник.

— Сам работает?

— Сам.

— Вот и вам бы лучше в сапожники пойти, — говорит учитель, соблюдая полагающееся ученикам пятого класса обращение на «вы». И, чтобы казаться доброжелательным, добавляет: — И зачем вы только понапрасну мучаете себя, сынок? Все равно ведь у вас ничего не выйдет. Гиблое это дело, — и добавляет снова, — сынок!

«Сынок» краснеет. Бог его знает, о чем он думает, стоя там, на кафедре, перед учителем, перед всем классом. И это уже не думы, а гнев, и мучительная гордость, горе, и образы, и песни, которые родятся. Да, да, у него родятся песни!.. И музыка. И не расколоченная на куски, как на фабрике инструментов! Как же удивятся эти мальчишки, когда он даже плевать на них не захочет, да и на этого идиота учителя тоже, который сидит перед ним на кафедре, задрав нос. Лоб у него вспотел, губы сжаты, и он с такой силой тянет воздух, будто только он один и имеет право дышать. И волосы так омерзительно трепещут у него в ноздрях.

— О чем вы думаете? — глухо спрашивает учитель, взбешенный молчанием Мартона.