Другая наука

«Младоформалисты» никогда не провозглашали себя группой, не подписывались под манифестами и даже не были единомышленниками в строгом смысле слова. Разве что вместе пили пиво в «Баре» на Галерной улице, противопоставляя себя мэтрам, которые предпочитали вино. «Немец» Тынянов – белое, «француз» Эйхенбаум – красное[165]. Группу молодых волновала недостаточная ясность исходных посылок усвоенного метода, озабоченность учителей собственной биографией (из этого раздражения родился, в частности, дебютный роман Каверина) и досада по поводу собственной орграниченности. Характерную историю рассказывает Гинзбург о прениях по докладу Эйхенбаума о литературном быте в конце 1928 г.: «Теорию мы встретили с неодобрением. Борис Михайлович сказал: “Семинарий проявил полное единодушие. Я в ужасном положении. Но положение могло быть еще ужаснее. Представьте себе, что так лет через пять вы начали бы говорить какие-нибудь там новые, смелые вещи, и я бы вас не понимал. Ведь это было бы ужасно! К счастью, сегодня все получилось наоборот!”» [Гинзбург, 1989, с. 357]. Заявление под стать тому, что сказал Тынянов насчет обеда. «К счастью» – открытое хамство, которое тонкий и учтивый Бум (так шутливо называли его ученики) позволил себе по слабости, из чувства самосохранения. Выйти из поединка победителем, выражаясь дворовым языком, «сделать» соперника, – амбиция в науке не то чтобы редкая. Эйхенбаум с его комплексом поздней реализации и «тоской по биографии» не сумел сдержать себя.

В одном из писем Шкловскому от 31 марта 1929 г. Тынянов высказался уже без обиняков, хотя и с настойчивыми аллюзиями на свою гастрономическую остроту: «Это поколение худосочное, мы оказались плохим питательным материалом, а они плохими едоками. Я уже давно отказался, например, от редактирования сборников молодежи по современной литературе, п. ч. с ними не согласен». Правда, он тут же признается: «Я несколько растерян, нет у меня главной работы, и я боюсь, что отвык работать по истории и по теории» [Панченко, 1984, с. 199–200]. В это время всем, кто имеет отношение к «формальному методу», живется так себе. Внутренний кризис усиливается внешним давлением – история эта знакома и многократно пересказана. Показателен сам факт последовательно негативной оценки усилий по созданию школы – так все хорошо начиналось… Вопрос «что делать?» при всей своей прямолинейности достаточно актуален для формалистов старшего поколения, не зря, видимо, Эйхенбаум именно в этом году издает свой «Временник», где предается мучительному самоанализу.

«Триумвирату» не до учеников. Каждый выплывает, как умеет. «Старшие формалисты», завороженные революцией на пороге зрелости, понимают, что их предало само время, но что виноваты в этом и они сами. Что же до следующего поколения, которое эти завороженные тащили за собой в ими же придуманное будущее, то они оказались в тупиковой ситуации. Великая утопия, «система плодотворных односторонностей» (по формулировке Гинзбург) уже реализована – куда ж нам плыть? Парадокс обозначился в том, что направление было задано, а его соблюдение

не приветствовалось. «Собственно, младоформалистам было положено быть не “умными” или “понимающими”, а волевыми, последовательными и энергичными; так, видимо, хотели их учителя. И, конечно, тотальными в реализации метода» [Кобрин, 2006, с. 68]. В результате имела место фрустрация, и метод либо отвергался (как у Бориса Бухштаба, полностью ушедшего в толщу историко-литературного комментария), либо вытеснялся «параллельными рядами» (как у Николая Коварского, ставшего киносценаристом, или Вениамина Каверина, никогда не перестававшего быть писателем). Оба пути были сложны, но только второй давал шанс активно избавиться от клички «младоформалисты» и стать, наконец, кем-то. Хотя бы для удовлетворения тех же амбиций, что двигали в свое время учителями.

На фоне когда-то декларированной общности и фактической разобщенности «младоформалистов» особенно ярким оказался опыт Гинзбург. Она не только придумала свои оригинальные поправки к историко-литературным концепциям учителей («О психологической прозе», 1971), но и сумела создать из своей скромной, почти «блеклой» биографии изощренный многожанровый текст. Во всяком случае феминистская критика вдохновляется им куда более, чем всеми военными и любовными похождениями Виктора Шкловского вместе взятыми [Pratt, 1990].