Другая половина мира

Но молодого жреца больше удивляли не звери, а люди. Дженнаку вдруг вспомнилось, какими глазами смотрел он на Та-Кема и на труп черножего дикаря, принесенный в лагерь Хомдой-северянином. Смотрел с таким изумлением и недоверием, будто ждал чего-то совершенно иного, будто в Риканне не полагалось быть людям с медно-красным и черным цветом кожи, с темными волосами, прямыми или вьющимися, как шерсть арсоланских лам. А каким полагалось? Кто мог это знать наперед? Во всяком случае, не Чоч-Сидри.

И все же он так глядел на местных-обитателей, живого и мертвого, словно кожа с них вот-вот слезет и сквозь нее проглянет нечто иное, совсем непохожее на дикаря с отвислыми губами или на хрупкого купца из Нефати.

А что тут удивляться? – думал Дженнак, оглядывая застывших на вышках часовых и мачты драммаров, что покачивались в сотне локтей от берега. Что удивляться? Люди повсюду люди, какого бы цвета ни были их тела. Скорей любопытно поразмыслить над тем, почему чернокожие так черны – может, опалило их жаркое солнце, а может, сам Коатль окрасил их в свои цвета… Но если верно последнее, то они – истинный народ повелителя Чак Мооль; они, а не атлийцы!

Он усмехнулся. Это было бы страшным ударом по атлийской гордости! Узнать, что в другой половине мира есть племя, отмеченное Коатлем и более достойное его покровительства! Что сказал бы, проведав о том, атлийский владыка Ах-Шират? Заносчивый Ах-Шират, присвоивший титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней?

У хогана Чоллы, прервав его размышления, раздались звуки гонга. Дженнак повернулся, машинально оправил тунику, и зашагал к хогану арсоланки. Их совместные утренние трапезы возобновились, дружба была восстановлена, успокоив тем самым О’Каймора и Чоч-Сидри. Тидам не страшился больше разногласий между светлорожденными вождями, а жрец, в обычной своей иносказательной манере, толковал хорошо известное Дженнаку: мол, прекрасны цветы кактуса, но трудно сорвать их, не поранив рук. Зато сорвавший испытает блаженство… Надо лишь потерпеть и сделать вид, что наслаждаешься их запахом, а колючек как бы не замечаешь.

Тоже неплохой совет, подумал Дженнак, перешагнув порог; не хуже тех, что давал Хомда-северянин. Жаль, что нельзя последовать всем им сразу.

Пробормотав приветствие, он устроился на низком жестком сиденье. Чолла, как всегда, выглядела прекрасно – не цветок кактуса, но скорее орхидея из садов сагамора, нежная и благоуханная, не знающая, что такое шипы. В последние дни, будто желая подчеркнуть свое расположение к Дженнаку, она одевалась в цвета Одисса или Сеннама – в честь его подвига во время бури, о коем среди кейтабцев уже ходили легенды. Сегодня на ней были алые одежды и красные сандалии на маленьких ножках; талию охватывал кожаный пурпурный поясок, грудь украшало сплетенное из багряных перьев ожерелье, волосы стягивала повязка с гранатами цвета бычьей крови. Словом, она была необычайно хороша!

Характер ее, как мнилось Дженнаку, тоже изменился к лучшему. Быть может, земля Риканны, невиданные люди, звери и птицы, необычные зрелиша, к которым она питала склонность, что-то разбудили в ней; временами она теряла все свое величие, всю надменность и колкость, превращаясь в обычную девушку, прелестную и пленительную в своем неуемном любопытстве. Но лишь временами и не так часто, как мечталось Дженнаку. Бывали дни, когда с рассвета до заката Чолла Чантар помнила, кто она есть: четырнадцатая дочь Сына Солнца, повелителя Арсоланы, – и, почти наверняка, будущая владычица Удела Одисса. Ее уверенность в этом своем предназначении могла свести с ума, и Дженнак тихо бесился, вспоминая мудрые советы Хомды: женщина – бить! Больше бить, больше слушаться!

Но сегодня, в День Кошки, Чолла и прикинулась кошкой – не дикой лесной, а домашней, которую приятно погладить и почесать за ушами. Поглощая изысканные арсоланские яства и запивая их ароматным отваром, Дженнак размышлял над ее преображением с подозрительностью бывалого судейского, которого словами не улестишь и слезами не разжалобишь. Мелькало у него в голове, что Чолла что-то замышляет и что-то ей от него надо; но вот что именно? Не догадаешься, пока не скажет… Такая женщина как випата из Больших Болот: на камне – камень, на траве – трава, на песке – песок. Вот, к примеру, зачем она оделась в алое? С одной стороны, алое – цвет Одисса, и арсоланка, быть может, желала почтить гостя; с другой же… Шелка любви обычно окрашены алым – так нет ли здесь какого намека?

Пока он терялся в догадках, девушки Чоллы таскали на стол все новые кушанья, а сама хозяйка развлекала его беседой – о крохотных солнечно-желтых птичках, что изловили для нее в лесу люди О’Каймора, о буром страшном верблюде, на шее которого довелось ей вчера покататься, о нефритовом амулете в форме жука, преподнесенном ей Та-Кемом, о том, что кейтабцы поднялись на челнах по реке, обогнули скалистую гряду и сразились с кайманами – столь огромными, каких не водится в самой Матери Вод. Наконец, сообщив Дженнаку все новости и выслушав его сдержанные ответы, Чолла приступила к главному.