Другая половина мира

Ответ был кратким и сухим, ибо Чоч-Сидри так и не удалось припомнить слов почтения; не назвал он Дженнака светлорожденным, милостивым господином или хотя бы накомом. Подобная рассеянность была совсем не свойственна жрецу, и Дженнак решил, что его и в самом деле гнетет какое-то тяжкое предчувствие. Из-за Чоллы? Не исключено, хоть и странно: положение Сидри, слишком незначительное, не позволяло ему вмешиваться в дела владык. А союз или разрыв с Чоллой являлся именно таким делом, касавшимся не двух сердец, нашедших или потерявших путь друг к другу, но двух Великих Очагов. Кто мог вмешаться в него, повлиять, уговорить, приказать? Че Чантар, Сын Солнца, властитель Арсоланы… Джеданна, Ахау Юга, повелитель одиссарского Удела… наконец, мудрый Унгир-Брен, его советник… Но все они были далеко, а значит, тяжесть решения ложилась на плечи Дженнака; здесь, за Бескрайними Водами, он являлся и высшей властью, и реальной силой, и гласом самих богов.

– Ты говорил с ней? – произнес Чоч-Сидри, все еще не поднимая глаз. – Ты пытался заставить ее возвратиться с нами?

– Не вижу в том нужды, – сказал Дженнак. – Она избрала свой путь, она равна мне по рождению, и в воле ее распорядиться собственной судьбой.

– Значит… значит… – морщина на переносье Сидри сделалась еще глубже, – между вами все кончено? Из-за Ута, дикаря, коему посчастливилось сорвать звезду с небес?

Дженнак нахмурился. Этот Сидри слишком любопытен; сует руку в чан с едким зельем – так стоит ли удивляться, коль рука отсохнет?

Однако вопрос требовал ответа, и он сказал:

– Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам. Плохое сочетание цветов, Сидри, так что я полагаю, что винить Ута в случившемся не нужно. И потом… Не столь уж ему повезло, этому Уту из Лоурана. Звезды горячи и жгут ладонь.

– Но ты не должен оставлять ее здесь! Не должен! Ваши отцы обменялись посланиями, заключив союз. И теперь…

– Остановись, жрец! – Дженнак повелительно вскинул руку. – Откуда ты знаешь об этом? О посланиях, о союзе, о том, почему Очаг Арсоланы послал кейтабцам не светлорожденного воина, а девушку? Не думаю, чтоб Унгир-Брен откровенничал с тобой и говорил о вещах, неведомых даже мне, наследнику!

– Молодой глупец просто глуп, старый – глуп вдвойне, – пробормотал Чоч-Сидри, хлопнув себя по губам. – Забудь о моих словах, господин, и вернемся к тому, с чего мы начали. А начали мы с того, что ты не должен расставаться с этой девушкой! Поверь, не должен! Вспомни: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее… Так постарайся же узреть! И понять, что рубин с изумрудом неплохо смотрятся в одном ожерелье!

Этого не будет, – твердо произнес Дженнак. – Хайя!

И тут с Чоч-Сидри свершилось странное. Не поднимаясь с колен, он отодвинулся подальше – так, чтобы свет не падал в лицо; затем его спина выпрямилась, руки скрестились в жесте власти, а голова приподнялась вверх, точно был он не жрецом второй ступени посвящения, а самим Ахау Юга, великим сагамором, увенчанным белыми перьями. Но еще большие чудеса случились с его голосом, ставшим вдруг глубже и чуть хрипловатее, будто в глотке у Сидри пересохло, и лишь чаша розового одиссарского вина могла вернуть ему прежний глас. Глас же этот показался Дженнаку столь знакомым, что он вздрогнул.

– Повелеваю тебе, – молвил жрец, – не оставляй ее! Не оставляй! Твоя сетанна…

– Я сам позабочусь о моей сетанне! – резко оборвал его Дженнак. – И запомни: лишь один человек в Одиссаре может мной повелевать. Сагамор! Чак! Отец мой!

– Или твой родич… твой старший родич… Конечно, ты можешь не выполнить мое повеление: ты уже не мой ученик, не юноша, но муж… Наследник! Но прими хотя бы совет…

– Кто ты?!

Дженнак приподнял свечу, и ее пламя выхватило из полутьмы сухощавое лицо с зелеными глазами, смотревшими на него совсем не с властным выражением, а скорей с сочувствием и печалью. Что-то изменилось в знакомом облике Чоч-Сидри: нос как бы заострился, скулы сделались не столь плоскими, виски запали, подбородок сузился, лоб стал на половину пальца выше, губы – слегка пухлей. Немного здесь, чуть-чуть тут, едва заметно там… И вот уже не Сидри, молодой жрец, перед Дженнаком, а некто еще более знакомый; некто, могущий повелевать им – или, во всяком случае, давать советы.

Он не удивился; вероятно, инстинкт, предвидение или подсознание подсказывали ему, что такая метаморфоза когда-нибудь произойдет. Теперь многое становилось на свои места: и мудрые речи – слишком мудрые для Принявшего Обет! – и переменчивость обличья, и отблеск нефритовой зелени в зрачках. Древняя магия, волшебство, коим владели в Эйпонне еще до Пришествия Шестерых; чародейное знание, хранившееся не в книгах кинара, но в памяти людской…

– Тустла? – спросил Дженнак.