Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Зинаида Шаховская, наблюдательный критик, подметила, что в произведениях Набокова часто повторяются одни и те же эпизоды, ситуации, детали. Один и тот же жест (по-русски указательным пальцем вверх, а не по-немецки вперед) есть в «Даре» и в «Других берегах». Другая деталь (показ, как ощущать пальцами два шарика вместо одного) есть в «Подвиге» и в «Зловещем уклоне». И т. д. (Шаховская 1991: 48). Советский критик Виктор Ерофеев, структуралистски настроенный, поднял это наблюдение до уровня масштабного обобщения. Он считает, что «устойчивость авторских намерений ведет к тому, что романы писателя группируются в метароман, обладающий известной прафабулой, матрицируемой, репродуцируемой в каждом от дельном романе при необходимом разнообразии отдельных сюжетных ходов и романных развязок, предполагающих известную инвариантность решений одной и той же фабульной проблемы» (Ерофеев 1991: 8). Сюжет этого метаромана, по Ерофееву, — изгнание из рая, которым было детство, а у самого писателя — Россия его детства.

Мне нравится это структуралистское обобщение (в Университете я осваивал исследовательскую методологию у Проппа). Но мне кажется, что содержание этого метаромана сложнее, и гораздо заметнее в нем другой пласт: столкновение героя-одиночки, наделенного душевной странностью и неким возвышенным даром, с толпой, обывателями, грубым и тоскливым миром. От этого столкновения нет защиты, и герой гибнет (Михайлов 1989: 13). Этот конфликт ясно виден в «Защите Лужина», «Приглашении на казнь», да и в «Лолите», где у героя дар, не согласуемый с общественной моралью — дар своеобразного эротического видения. Толпу Набоков ненавидит, а общественную мораль презирает — вполне, как Оскар Уайлд.

Тут проступает глубинное родство психологических переживаний Набокова, отразившихся в его творчестве, с психологией его брата и творческим настроем всех писателей гомосексуального склада. Все они выделяют в своем творчестве одинокого героя, наделенного странностью и неким эротическим «даром», и описывают конфликт этого героя с чуждым окружением, отторгающим героя и его «дар». Дар у основных героев Набокова другой, но конфликт тот же. В основе этой близости — семейное родство Набоковых, у которых воспитание породило презрение и ненависть к толпе, породило аристократический индивидуализм, проявляющийся и в творчестве, и в эротических чувствованиях, и лишь тонкая игра генов направила эти чувствования в одних случаях на обостренное видение нимф и нимфеток, в других — на любование фавнами и фавнятами. В первом случае возник феномен Владимира Набокова, во втором мы видим его тень, в которой укрыты его дядья и брат. По мере того как дядюшки и брат выступают из тени, в новом свете виден и Владимир Набоков, его творчество, его мир, пронизанный сознанием одиночества, напряженный и неизменно трагический.

Б. Носик в своей биографии Набокова приводит любопытное воспоминание критика Раисы Орловой. На издательском совещании в Москве в семидесятые годы она предложила внести в планы какой-нибудь из романов Набокова. Тотчас взял слово идейно выдержанный критик и обратился к ней с пафосом:

— Как можете вы, жена и мать, предлагать книгу, написанную автором «Лолиты»!

Вскоре этот номенклатурный критик отправился представлять нашу мораль за границей, а при возвращении таможенники изъяли у него самую черную порнуху. Получив такую наводку, милиция вскоре накрыла его на дому за порнографическими съемками. (Носик 1995: 513). Видимо, это был советский вариант Куилти, о котором с таким омерзением говорила повзрослевшая Лолита: «Ах, гадости… Дикие вещи, грязные вещи».

Сэр Гей: фантасмагории Эйзенштейна

1. Символ и подтекст

Эйзенштейн — это не просто имя. Это символ, марка, знак качества, типа «советское — значит отличное», «у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока». Эйзенштейн — это воплощенное превосходство коммунистической культуры над капиталистической. Шутка ли — его фильм «Броненосец Потемкин» был в 1958 г. международным жюри экспертов признан лучшим фильмом (самым лучшим!) за всю историю мирового кино, а сам режиссер прижизненно объявлен гением (Аксенов 1935/ 1991: 89). Это несмотря на то, что фильм был несомненной агиткой, средством пропаганды коммунистической идеологии, и в этом качестве вызывал отеческое одобрение Сталина (выраженное Сталинской премией) и профессиональную зависть Геббельса (в недолгие годы советско-нацистского альянса). Эйзенштейн был искренним энтузиастом коммунистической революции и создания нового человека, и все его остальные фильмы — «Стачка», «Бежин луг», «Октябрь», «Александр Невский», «Иван Грозный» — были подчинены этой сверхзадаче, утверждению коммунистической идеологии и поддержке советской политики.