Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Когда Пушкин со своим секундантом Данзасом ехали в коляске на место роковой дуэли, им, будто нарочно, повстречался на Невском экипаж Борхов. Иосиф Борх — это тот самый граф, которого пасквилянты определили в «историографы ордена рогоносцев». Полный горьких мыслей о своем порушенном семейном очаге и несбывшихся надеждах на счастье, Пушкин, по воспоминаниям Данзаса, ехидно и меланхолически заметил о встреченном экипаже: «Вот две образцовых семьи: ведь жена живет с кучером, а муж с форейтором» (Щеголев 1987, 2: 172). Трудно сказать, чего здесь было больше — меланхолии или ехидства, но, возможно, и какая-то доля зависти.

Огонь мятежный

Таким образом, вокруг Пушкина было изрядное количество содомитов, и он хорошо знал их жизнь. Оставался ли он сам всегда в стороне?

Первым товарищем в Лицее, с кем Пушкин познакомился, был крестник цесаревича Константина Костя Гурьев, курносый мальчик младше Пушкина на год. С ним Пушкин сдружился. Этот Гурьев был уже в 1813 году исключен из Лицея за мужеложство. Коль скоро мужеложство предполагает партнеров, был кто-то в паре с Гурьевым, признанный, видимо, не столь виновным, не инициатором. Через много лет (в 1829 г.) в письме царю Николаю великий князь Константин Павлович, куратор Лицея, упоминал Гурьева как «товарища известным писакам Пушкину и Кюхельбекеру» (Черейский, 1988: 123) и намекал на дурное влияние их друг на друга. Выросши, Гурьев был кавалергардом и секретарем русского посольства в Константинополе.

Через 7 лет после лицея, в 1824 г., уже из Михайловского Пушкин пишет гусару Якову Сабурову, своему приятелю лицейских лет, стихотворное послание (возможно, так и не отправленное):

Сабуров, ты оклеветал
Мои гусарские затеи,
Как я с Кавериным гулял,
Бранил Россию с Молоствовым,
С моим Чедаевым читал,
Как все забавы отклоня,
Провел меж ими год я круглый,
Но Зубов не пленил меня
Своею задницею смуглой. (11: 350)

А откуда он знал, что у Зубова задница смуглая? — мог бы спросить педант. Но для нас более важно другое. Значит, среди гусаров ходил слух о его гомосексуальной связи с Зубовым, известным как бардаш. Была такая связь или нет, но, видимо, приятельство с Зубовым было уж очень тесным. С Сабуровым оно было длительным (ему посвящен целый ряд стихов). Примечательно, что ни о каком вызове Сабурова на дуэль за клевету речи нет, хотя за менее обидные наветы вызов следовал незамедлительно.

Так или иначе, если какие-то гомосексуальные связи и имели место, то это были обычные юношеские игры, не оставляющие после себя существенного следа, кроме разве более спокойного отношения к этому явлению у других. Пушкин явно сформировался как завзятый любитель женщин. Но к проявлению гомосексуальности у друзей он относился более чем спокойно.

С шуточным стихотворным посланием 1823 г. из Одессы в Кишинев (оно оканчивается знаменитым «Но, Вигель, — пощади мой зад!») Пушкин посылал гомосексуальному вице-губернатору Бессарабии в Кишинев весьма откровенную прозаическую информацию о трех красивых братьях-молдаванах, с которыми он познакомился в свою бытность в Кишиневе.

Из этих «милых трех красавцев», — писал Пушкин, — «думаю, годен в употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно — из этого можете вывести важные заключения, предоставляю их вашей опытности и благоразумию <…> [Ванька дрочится…] — обнимите их от меня дружески, сестру также» (XIII: 73).

Таким образом, он не только снисходительно терпел гомосексуальность приятеля, но и помогал ему в поисках партнеров.

Видимо, там, на Юге, в обстановке толерантности и любопытства к «греческим» шалостям, стойкое пристрастие Пушкина к женскому полу было немножко расшатано. В Одессе офицер Липранди как-то после скучного обеда зашел к Пушкину и застал его в самом веселом расположении духа. Поэт без сюртука сидел на коленях у мавра Али. Мавр с красно-медным лицом и блестящими черными глазами был очень живописен в красной куртке, богато расшитой золотом, с пистолетами за широким поясом. Пушкин щекотал мавра, чего тот не мог вытерпеть. «Кто знает» — отрекомендовал его Пушкин, — может быть мой дед с его предком были близкой родней». Вслед за сим пошли к Липранди, где Пушкин не раз принимался щекотать Али, говоря, что тот составляет для него здесь единственное утешение (Вересаев 1995, I: 203). Скажем прямо, странное утешение для сугубого гетероскексуала — сидеть полураздетым на коленях у мавра, хотя бы и предполагаемого «родственника», и щекотать его.

В Михайловском он создает очень небольшое стихотворение, приписанное им Сафо (хотя у Сафо его нет). Всего-то три строки: