Другая страна

– Тебя никогда не тянуло стать голубым? – неожиданно спросил Руфус.

Вивальдо улыбнулся, глядя в свой стакан.

– Я даже считал себя голубым в душе. Черт подери, и даже хотел этого. – Он засмеялся. – Но нет, я не голубой. Так уж я устроен.

Руфус направился к окну.

– Так, значит, мы с тобой болтаемся в одной лодке, – сказал он.

– Все мы там болтаемся. Не так уж много этих лодок. Просто нас с детства приучают ко лжи, мы врем так много, что не знаем, на каком мы свете.

Руфус промолчал. Он по-прежнему мерил шагами комнату.

Вивальдо продолжал:

– Думаю, тебе стоит пожить у меня пару деньков, собраться с мыслями и решить, что делать дальше.

– Мне не хочется стеснять тебя, Вивальдо.

Вивальдо взял пустую рюмку Руфуса и направился в кухню. На пороге остановился.

– Будешь лежать здесь утром и смотреть в потолок. Он весь в трещинах, они образуют разные причудливые картинки и, может, расскажут тебе то, что утаили от меня. Пойду плесну еще.

И тут Руфус вновь почувствовал, что задыхается.

– Спасибо, Вивальдо.

Вивальдо достал лед и разлил виски по рюмкам. Потом вернулся с ними в комнату.

– Ну, давай. За все то, чего мы еще не знаем.

Они выпили.

– Ну и поволновался я за тебя, – сказал Вивальдо. – Рад, что ты пришел ко мне.

– Я тоже рад тебя видеть, – сказал Руфус.

– Твоя сестра оставила номер телефона, просила позвонить, если я что-нибудь узнаю. Это телефон вашей соседки. Пожалуй, сейчас и позвоню.

– Не надо, – попросил Руфус. – Слишком поздно. Лучше я утром сам к ним зайду. – Эта мысль, мысль о том, что утром он увидит родителей и сестру, отрезвила его. Он опять уселся в кресло и, откинувшись, закрыл лицо руками.

«Руфус, – часто повторяла Леона, – поверь, нет ничего плохого в том, что ты цветной».

Иногда, услышав эти слова, он только бросал на нее ледяной отрешенный взгляд, словно не мог уразуметь, что такое она там вещает. Его глаза обвиняли Леону в невежестве и равнодушии. А ее глаза, встретив этот взгляд, наливались тоской, отчаянием, и еще в них загоралось жгучее желание.

Руфус же все откладывал выход на работу, а потом стал бояться даже мысли об игре на публике.

Раз на ее слова, что нет ничего позорного быть цветным, он ответил:

– Конечно, если ты нищая белая леди.

Услышав это впервые, Леона только поморщилась, как от боли, но ничего не сказала. Во второй раз дала ему пощечину. Он ответил тем же. Между ними началась непрерывная война. В ход шло все, оружием становились руки, голос, тело, одна ссора походила на другую. Часто, сидя неподвижно в кресле, закрыв лицо руками и слушая музыку, вспоминал Руфус, он внезапно срывался с места, швырял испуганную, заливающуюся слезами Леону на кровать или на пол, пригвождал ее к столу или стене, она, бесконечно жалкая, слабо, со стоном отбивалась, а он, запустив пальцы в ее длинные белокурые волосы, брал ее тем способом, который представлялся ему особенно унизительным. Находясь в близости с ней, он не чувствовал никакой любви; опустошенный, трясущийся, неудовлетворенный, он сбегал от изнасилованной им белой женщины и отправлялся бродить по кабакам. Там никто не аплодировал его победе, но и не осуждал. Руфус начал задираться с белыми мужчинами. Его выбрасывали из баров. В глазах друзей он читал, что летит в пропасть. Сердце вопило о том же. Но сам воздух вокруг был тюрьмой, и, падая, он не мог даже поглубже вдохнуть, чтобы, закричав, позвать на помощь.

И вот он на самом дне. С какой-то стороны даже хорошо, думал он: падать дальше некуда. Но, как он ни уговаривал себя, эта мысль не приносила стойкого утешения. Где-то в груди зрело подозрение, что дна как такового не существует.

– Я не хочу умирать, – неожиданно услышал он себя со стороны и заплакал.

Безумно громко и как бы в отдалении продолжала греметь музыка. В лицо жаркой волной бил яркий свет. Руфус весь покрылся испариной, тело зудело, от него шел нестерпимый запах. Вивальдо стоял рядом и гладил Руфуса по голове, его свитер мешал Руфусу дышать. Он плакал, не в силах остановиться, встать, вдохнуть воздух полной грудью, он мог только сидеть вот так, зарыв лицо в ладони. Вивальдо прошептал: «Все хорошо, старик, поплачь, облегчи душу». Руфус хотел подняться, вздохнуть свободно, но в то же самое время его тянуло броситься плашмя на пол и забыться, избавиться от невыносимой боли.

Но, пожалуй, первый раз в жизни он знал наверняка: эта боль – он сам, каждый дюйм его тела. Как и все люди, он состоит из мяса, костей, мышц, жидкости, волос, кожи, в его плоти, как и у всех, несколько отверстий. Тело его подчиняется каким-то ему неведомым законам. Руфус не понимал их, не понимал и того, что за сила привела его к такому полному одиночеству. Но за какую-то долю секунды непостижимое таинство свершилось в его душе, призвав к примирению. А музыка все плыла. Бесси пела теперь, что согласна жить в тюрьме, но не так же долго!

– Я виноват, – сказал Руфус, поднимая голову.

Вивальдо подал ему платок. Руфус вытер глаза и высморкался.