Другая страна

Семь месяцев назад – с тех пор прошла целая вечность – он играл в незадолго до того открывшемся ночном клубе в Гарлеме, хозяином которого был негр. Они давали здесь свое последнее выступление. Музыканты были в ударе. После концерта все они были приглашены в гости к известному негритянскому певцу, у которого только что вышел первый фильм. Клуб был новый, модный, и народу вечерами набивалось изрядно. Позже, он слышал, дела там пошли хуже. А в тот вечер кого только не было – белые и черные, богатые и бедные, пришли и те, кто хотел слушать хорошую музыку, и те, кому на нее наплевать, кто пришел сюда совсем по другому делу. Одна-две дамы щеголяли в норковых манто, еще несколько – в шубках классом похуже, на многих сверкали драгоценности – в ушах, на запястье и шее, в волосах. Цветные веселились от души, чувствуя, что сегодня все в этом зале, бог весть почему, с ними заодно; белые тоже веселились: никто не тыкал им в глаза – вы белые! Зал весь, как выразился бы Фэтс Уоллер, ходил ходуном.

Руфус восседал на подиуме выше других. Ему было хорошо, как никогда. А под конец он совсем возликовал: саксофонист, который сегодня из кожи вон лез, вдруг выдал великолепное соло. Парень был примерно одних лет с Руфусом, родом из какого-то странного местечка, вроде Джерси-сити или Сиракуз; там-то он и понял, что может рассказать о себе языком саксофона. А ему было что рассказать. Он стоял, широко расставив ноги, изо всей силы дул в инструмент, отчего его и без того выпуклая грудь выпирала еще больше, юношеское тело – лет двадцать с небольшим – содрогалось под одеждой. Саксофон надрывался: Ты любишь меня? Любишь? И снова: Ты любишь меня? Любишь меня? Руфус слышал все время один и тот же вопрос, одну и ту же бесконечно повторяемую в разных вариациях музыкальную фразу, в нее юноша вкладывал всю душу. Воцарилась мертвая тишина, никто не тянулся за сигаретой, никто не поднял бокал; все лица, даже у самых тупых и порочных, неожиданно просветлели. Саксофонист пронял даже их, хотя он, скорее всего, не ждал больше ни от кого любви, а просто бросал таким образом публике вызов с той же слегка презрительной гордостью язычника, с какой пронзал инструментом воздух. Но вопрос от этого не переставал быть менее реальным и менее мучительным: его заставляло выкрикивать короткое прошлое юноши. Когда-то давно, неведомо где – может, в сточной канаве; может, в уличной драке; или в сырой комнате, на жестком от спермы одеяле; затягиваясь марихуаной; или всаживая иглу; а может, в пропахнувшем мочой подвале, где-нибудь на окраине; словом, неважно где, но он получил урок, от которого не мог оправиться по сей день. Ты любишь меня? Любишь меня? Любишь? Другие музыканты, внешне невозмутимые, стояли немного поодаль, они кое-что договаривали за него, уточняли, поддакивали, стараясь снизить пафос его вопроса музыкальным озорством, но все знали, что юноша задает этот вопрос от имени каждого из них. После выступления со всех пот лил ручьем. Руфус чувствовал, как от него идет едкий запах, другие пахли не лучше. «Ну, хватит», – объявил бас-гитарист. В зале поднялся галдеж, просили играть еще, но музыканты исполнили на бис только одну вариацию, и тут же включили свет. Руфус простучал последние такты импровизации. Он собирался оставить все свои вещи здесь до понедельника. Спускаясь налегке с подиума, он заметил, что на него во все глаза смотрит бедно одетая блондинка.

– Что у тебя на уме, крошка? – спросил он. На них никто не обращал внимания, все были заняты кто чем, готовясь к предстоящей вечеринке. Стояла весна, и воздух был наэлектризован до крайности.

– А что у тебя на уме? – задала блондинка встречный вопрос, явно не зная, что ответить.

Но для Руфуса и этого было достаточно. Он понял, что девушка с Юга. Что-то дрогнуло в нем, он не сводил глаз с бледного, печального личика этой девушки из семьи южной «белой рвани», ее прямых тусклых волос. Значительно старше его, скорее всего, уже за тридцать, слишком худощава. Но разве в этом дело, ее тело вдруг стало для него самым желанным.

– Послушай, малышка, – произнес он, криво усмехнувшись. – Тебе не кажется, что ты забрела далековато от дома?

– Кажется, – ответила девушка, – но туда я никогда не вернусь.

Руфус рассмеялся, и она тоже.

– Ну что ж, мисс Энн, если у нас на уме одно и то же, приглашаю тебя повеселиться. – Он взял ее за руку и, как бы ненароком коснувшись при этом груди, прибавил: – Надеюсь, твое имя не Энн?

– Не Энн, – сказала она. – Меня зовут Леона.

– Леона? – он снова улыбнулся. Его улыбка обычно действовала безотказно. – Красивое имя.

– А как зовут тебя?

– Меня? Руфус Скотт.

Он не понимал, как девушка могла очутиться здесь, в Гарлеме. Она явно не принадлежала к фанаткам джаза, а также к тому типу женщин, что могут шляться одни по незнакомым ресторанам. На ней было легкое демисезонное пальто, заколки удерживали ее зачесанные назад волосы, на лице немного помады и больше никакой косметики.

– Пошли, – пригласил он. – Доберемся на такси.