Другая судьба

Он закусил губу, тотчас разозлившись на себя за свои слова. Он все испортит. Опошлит. Ну почему он не смог удержаться?

Одиннадцать-Тридцать повернулась к Нойманну:

– Ты мой друг?

– Да.

– Тогда, если ты мой друг, можешь оставить меня с Адольфом?

– Но…

– Ты не видишь, что ему не сладить с тем, что с ним происходит? Не видишь, что он не может расслабиться, пока ты здесь? Ты не находишь, что это унизительно для тебя, моего лучшего друга и его лучшего друга, – держать свечку? Ты заслуживаешь лучшего.

Пристыженный, сконфуженный, припертый к стенке, осознав свою неуместность, Нойманн ретировался, заплатил по счету и ушел.

Одиннадцать-Тридцать повернулась к Адольфу, подула на прядь, которая тотчас легла на прежнее место, пожала плечами и улыбнулась:

– Ты представляешь, сколько сил мне понадобилось? Я ведь тоже боялась стать посмешищем. Мне понадобился год, чтобы решиться пересечь зал и сказать тебе, что я знаю.

– Что ты знаешь?

– Что ты и я – это крепко.

Адольф хотел запротестовать – чисто рефлекторно, но снова спасовал перед очевидностью.

Ему казалось, что он знает Одиннадцать-Тридцать много лет, уже занимался с ней любовью и у них сотни общих воспоминаний.

– Странно, – сказал он, – я тебя вижу как будто через десять лет. Ты моя память и мое будущее.

– Невероятно, а? Со мной то же самое. Черт, сколько посуды я перебила там, за дверью, думая о тебе.

Он посмотрел на нее, пытаясь обозначить, увидеть объективно, заключить в рамку картины, – не получилось. Она ускользала.

– Идем? – спросила она.

– Куда?

– Не знаю.

– Идем.

Они встали. Рука Адольфа сама собой легла на плечо Одиннадцать-Тридцать, как раз на нужной высоте, без напряжения и усталости: они были предназначены друг другу.

– Я не знаю, куда мы идем, – пробормотал он, – но мы точно куда-то идем.

Она вздрогнула, и они ринулись на улицу, как бросаются в воду.

Деревья, высокие беленые фасады бульвара Монпарнас, стояли перед парочкой почетным караулом. В воздухе кружилась пыльца, вовсю звонили колокола, Париж импровизировал праздничный мотив, и дети танцевали под него у скамеек.

– Хорошо бы нам не сразу лечь в постель, – сказала Одиннадцать-Тридцать, – тогда мы сможем вспоминать, что у нас было «до».

– Да, хорошо бы.

– Можно подождать час или два, да?

– Да, конечно, – согласился Адольф, которому час или два вдруг показались вечностью.

Одиннадцать-Тридцать облегченно, почти по-детски вздохнула – удивительное дело для такой развязной девушки. Адольф решил, что ей, наверно, хочется, чтобы их история была не похожа на другие.

– Откуда ты? Из Парижа?

– Почти. Из Лизьё.

Адольф улыбнулся, подумав, что Одиннадцать-Тридцать, с ее уложенными шлемом волосами, без шляпы, в легком платье, открывавшем ноги, выглядела так по-парижски именно потому, что не была парижанкой; она носила парижскую униформу.

– Где это – Лизьё?

– Деревня в Нормандии. Там делают масло, сыр и святых. Мне, стало быть, там делать было нечего. В четырнадцать лет я перебралась в Париж.

Он посмотрел на нее с умилением: казалось, ей все еще четырнадцать – так свежа была ее кожа, юная, вчера рожденная, нынче утром натянутая.

– Я перебивалась разными работами. Дольше всего была спасительницей душ.

– Спасительницей душ?

Адольф остановился. Он не мог себе представить Одиннадцать-Тридцать в монашеском одеянии, занятую спасением душ.

– Не понимаю. С твоей внешностью души губить, а не спасать.

Одиннадцать-Тридцать запрокинула голову и громко расхохоталась, извиваясь и корчась, будто глотала шпагу. Адольф смотрел на нее; ему хотелось ее укусить – ведь смеялась она над ним – и немедленно заняться с ней любовью, потому что этот дерзкий смех делал ее еще желаннее.

Она оперлась на него, переводя дыхание.

– Спасительница душ – это сапожное ремесло, мой глупый бош. Душа – это часть сношенной подметки, которую можно использовать для новой пары.

Она посмотрела на него снизу вверх:

– Конечно, надо быть бедным и французом, чтобы знать это.

– Ну да, – сказал Адольф, – а я немец и тоже бедный.

– Ладно, ладно. Я ведь тоже не из Ротшильдов. Зато я нашла один фокус, который сделает меня богатой.

– Да ну? И что же… что это?

– Не думай, что я так сразу выложу тебе все мои секреты. Узнаешь, если заслужишь.

– А мальчики?

– Что – мальчики?

– Много у тебя их было, с тех пор как ты в Париже?

– С какого количества ты меня принимаешь?

– Я тебя так и так принимаю.

Она подпрыгнула и поцеловала его в щеку.

– Два? Три? Пять? Двадцать? – допытывался он.

– Я не сильна в устном счете.

– А ты часто была влюблена?

– Ну нет, вот еще! Никогда!

Она ответила с возмущением, оскорбленная, что он мог подумать, будто она легка сердцем. Адольф невольно удивился этой непривычной добродетели, определявшейся сердцем, а не сексом.

– Мне не терпится увидеть твои картины, – сказала она. – Я уже год слушаю, как клиенты о них говорят.

– Больше говорят, чем покупают.

– Ничего, все так начинают. Лет через десять цены на них вырастут в двадцать раз.

Адольфу захотелось ответить: «Что ты об этом знаешь?» – но он прикусил язык, потому что она, судя по всему, знала. Ему пришло в голову, что она, возможно, работала с художниками.