Другая судьба

Сестра Люси поморщилась – прежде он не видел у нее такого выражения лица:

– Он? Он дьявол.

* * *

Ночь тиха, ночь свята.

Немецкие семьи с волнением прильнули к радиоприемникам в эту ночь, 24 декабря 1942 года. Женщины плакали, думая, что голос сына, мужа, брата, внука или жениха может звучать из большого деревянного ящика, стоящего на буфете рядом с украшенной елкой.

Немецкое радио транслировало это пение со Сталинградского фронта. Хор немецких солдат сливался с хором солдат русских, рождественское перемирие объединило две армии, уже много недель бившиеся не на жизнь, а на смерть у берегов Волги.

Несмотря на оптимистичные сообщения Геббельса, население было встревожено; ходили слухи, что русские задавили VI армию числом, холодом и голодом; списки убитых становились все длиннее, а публиковавшие их газеты – все толще.

Но этот рождественский вечер, примиривший врагов, вселил в немецкие семьи надежду; война, в конце концов, оказалась не столь варварской, раз русские голоса зазвучали в унисон с немецкими; может быть, конфликт скоро закончится; во всяком случае, в этот вечер новых убитых не будет.

В «Волчьем логове», в чернильной ночи прусского леса, Гитлер тоже слушал этот хор, звучавший из радиоприемника рядом с освещенными яслями посреди бункера.

Криста и Иоганна читали ему печальные письма, которые посылали офицеры из Сталинграда своим близким, – Гитлер требовал вскрывать всю почту. Видя масштабы ужаса и кровопролития, он понимал, что проиграет битву. Катастрофа становилась неизбежной. Он велел секретаршам замолчать, чтобы послушать последние глубокие ноты рождественского гимна.

– Хорошая идея. Да, мы правильно сделали, что запустили этот монтаж.

Разумеется, это была фальсификация.

В эту ночь в Сталинграде никто не пел, и еще тысяча триста солдат пали на поле боя.

* * *

– Почему ты так смотришь на меня, папа?

Адольф отвел глаза.

– Ты с самого детства смотришь на меня с таким удивленным видом.

– Верно, но теперь, маленькая, смотрю так, потому что ты выросла.

Софи раздраженным жестом вдавила кисточку в полотно. Ей было всего тринадцать лет, но она их уже не принимала. Еще не зная, что выиграет, став взрослой, она прикидывала, что теряет, покидая детство. Отец больше не сажал ее на плечи, не растирал ей спинку, когда она просыпалась, редко решался обнять, не позволял ложиться на него на покрытой восточными коврами софе, где он отдыхал после обеда, предаваясь мечтам.

Адольф с изумлением и восторгом наблюдал, как его девочка превращается в незнакомку. Откуда в ней эта тайна? В Софи появилась какая-то новая наполненность. Дело было не в округлившихся грудях, добавивших порыва торсу, не в расширившихся бедрах и сузившейся талии, натянувшей восхитительно плоский живот, даже не в бесконечно удлинившихся ногах. Нет, тайна объяснялась не физическим ростом, не работой гормонов; она обрела ее, став мечтательной, молчаливой, обуреваемой несказанными мыслями, неизведанными порывами.

Софи продолжала писать, сидя рядом с отцом за маленьким мольбертом, который он установил для нее и Рембрандта. Она писала как дышала, потому что всегда видела за этой работой отца и любила быть рядом.

Вошел Генрих – разрумянившийся, запыхавшийся.

– Это потрясающе, – сказал он, прислонившись к стеклянной стене. – Вы должны в июне ехать в Париж.

– Что?

Генрих настоял, что будет платить своему учителю за уроки, работая у него секретарем. Он размахивал только что пришедшим письмом:

– В Большом дворце устраивается большая выставка, посвященная Парижской школе. Вы не только в ней участвуете, вдобавок галерея Марсо в Матиньон хочет воспользоваться случаем и открыть персональную ретроспективу всего вашего творчества.

– Что?

Адольф выглядел разгневанным. Генрих и Софи, обрадовавшиеся новости, смотрели на него непонимающе.

– Я не поеду!

Он швырнул на пол палитру и кисти.

– Но, папа, что на тебя нашло?

– Я слишком молод. Я еще не дорос до персональных выставок. Я не поеду!

* * *

Сталинградская битва была проиграна.

После месяцев героического противостояния генерал фон Паулюс сдался.

Гитлер впал в ярость и бушевал целую неделю, то лишаясь дара речи, то вопя на все «Волчье логово»:

– Это невозможно! Это непостижимо. Это непростительно! Я произвожу человека в фельдмаршалы тридцатого января, а первого февраля он сдается. Я произвел его в фельдмаршалы, думая, что он погибнет в бою. Отважно! Героически! Я наградил героя посмертно! Не живого предателя. Какой позор! Бороться несколько месяцев – и вдруг сдаться большевикам!

Кое-кто в его окружении думал, что двухсот тысяч убитых и ста тридцати тысяч пленных достаточно, чтобы понять, что битва проиграна, и генерал фон Паулюс был прав, остановив кровопролитие. Разумеется, никто не высказал своего мнения вслух.