Другая судьба

Она подула на прядь, та взлетела и снова упала на прежнее место.

– Ничего не поделаешь. Хотела я быть большой кобылой, а буду маленькой перепелочкой.

– Это прелестно. – Адольф искренне улыбнулся.

– Да, прелестно… Я миленькая, ладно скроенная, ловко сшитая, ничего не скажешь, но беда в том, что это не вяжется с моим характером! Ну да, я хотела бы стать большой, чтобы быть холодной, надменной, этакой снобкой из тех, что доводят мужчин до безумия одним своим молчанием. А мне, с моими габаритами, приходится быть веселой, жизнерадостной, игривой, короче, славной девушкой! Быть стервой не так утомительно. Вот только наружность нужна соответствующая.

Мужчины расхохотались.

– В самом деле, вот, скажем, Грета Гарбо, – пылко продолжала Одиннадцать-Тридцать, – может, она глупа как пробка, может, спит с открытыми глазами, когда вы думаете, что она на вас смотрит, может, зевает чаще, чем улыбается, – но кого это волнует? Да никого. Ее уважают, потому что она высокая. Я-то лентяйка, меня бы устроило быть великаншей. Ну вот, вчера я сказала себе: «Детка, в двадцать лет ты не подрастешь на полметра. Если так и будешь мечтать, стоя у плиты, не только не вырастешь, но еще и дурой станешь. Надо тебе поговорить с двумя бошами».

Адольф с Нойманном переглянулись; им было и забавно, и любопытно. Они не представляли себе, какую роль могли играть в ее головке…

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Одиннадцать-Тридцать. Я поняла: вам не понравилось, что я назвала вас бошами? Бросьте, я не в обиду. Я всегда так говорю. «Бош» – произносится быстро, как собачья кличка, может быть ласковым, и не надо выворачивать челюсть, произнося «немчура». Я так думаю.

Очевидно, только это и имело для нее значение. Решив, что друзья ее простили, она подняла руку:

– Гарсон!

Официант «Ротонды» нерешительно подошел к их столику.

– Гарсон, клубничный шамбери.[8]

Он что-то буркнул и удалился.

– Не нравится, что я ему приказываю, сам-то орал на меня сколько месяцев. Кстати, вы угостите меня клубничным шамбери? А то у меня нет при себе денег.

Адольф кивнул. Он был очарован веселой бесцеремонностью молодой женщины. И никак не мог оторвать глаз от ее груди, ибо все в Одиннадцать-Тридцать было маленьким, но только не грудь. Великолепная грудь, высокая, совершенной формы, она выглядела бы агрессивной, не будь такой округлой, и, казалось, так и просилась в руку Адольфа. Одиннадцать-Тридцать заметила завороженный взгляд Адольфа и опустила веки, давая понять, что оценила.

– Кто вы? – спросил Нойманн.

– Ты говоришь мне «вы»? Как легавый?

Она вздрогнула, задетая за живое. «Вы» было для нее оскорблением – все равно что исключить ее из компании или назвать уродиной.

– Кто ты? – мягко переспросил Нойманн.

– Я ваша новая подружка.

– А я и не знал, что у нас есть новая подружка.

– Вот я и пришла вам это сказать.

Друзья снова расхохотались. Перед напором Одиннадцать-Тридцать невозможно было устоять.

– Идет, – сказал Адольф.

– Идет, – сказал Нойманн.

– Ага, вот видите! Ну, чокнемся!

Они сдвинули стаканы и сделали по большому глотку.

– Ладно, ты наша новая подружка, а кто еще? – спросил Адольф у Одиннадцать-Тридцать, делая над собой усилие, чтобы не пялиться на ее грудь.

– Еще я женщина твоей жизни.

Адольф оцепенел, но оцепенение было сладостным. Девушка произнесла эту нелепицу так уверенно, что он почувствовал: она права. При всей своей несуразности и необычности фраза была как свет в темной комнате; она открывала некую близость, прошлую и будущую, что-то, чему надо было просто быть сказанным, чтобы быть, и что стало отныне сокрушительным порывом.

Адольф поупирался для проформы:

– Но… но… мы друг друга не знаем.

– Лучше: мы друг друга узнаём.

И вновь трепет очевидности пробежал по плечам и затылку Адольфа.

Он посмотрел на Одиннадцать-Тридцать. Она тоже на него смотрела. День был ясный и синий, солнце заливало тротуары, по которым скользили прохожие, прячась от его лучей, воздух был каким-то минеральным, застывшим, как сухой кварц, и дышалось легко.

Адольф и Одиннадцать-Тридцать не сводили глаз друг с друга. Впервые Адольф чувствовал себя центром мироздания. Земля, люди, облака, трамваи, звезды – все вращалось вокруг него.

– Невероятно, правда? – сказала Одиннадцать-Тридцать.

– Что? – спросил Адольф, внезапно встревожившись.

– Чувствовать то, что чувствуем мы с тобой. Нет?

– Да.

Значит, он не сошел с ума. Она испытывала те же чувства. Или их обоих охватило одно и то же безумие. В таком случае это безумие становилось нормой, и не важно, что подумают другие!

Он протянул поверх стола раскрытые ладони. Маленькие ручки легли в них сами собой. Все сошлось. Его пальцы покрыли их до пухлых запястий. В нем шевельнулось предчувствие, как хорошо им будет в постели…

Она приоткрыла рот, и он тоже, в ту же минуту, они как будто поцеловались. Она вздрогнула.

Краем глаза он заметил ироническую усмешку Нойманна и, смутившись, заставил себя вернуться на грешную землю.

– Ладно… ладно… конечно, нас что-то ждет вместе, но не будем чересчур увлекаться.