Другая женщина

– Пушкин, да-а… Вы знаете, сначала я увлекался Мандельштамом, Пастернаком… Бродским… Пушкин казался таким… таким школьным. Простым. Ясным. Чересчур простым и ясным. Но однажды взял с полки книгу – не глядя. Я люблю на ночь почитать стихи. Оказалось – Пушкин. Я открыл, где открылось, прочел случайное стихотворение и…

Он замолчал, задумавшись, потом покачал головой:

– Как глоток чистого воздуха! Знаете, осенью, когда заморозок и на траве иней? Так все прозрачно и холодно. А стихи… Это было наслаждение… почти чувственное!

И он прочел, рассеянно глядя на Лёку:

– «На холмах Грузии лежит ночная мгла… Блестит Арагва предо мною… Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою… Тобой, одной тобой! Унынья моего ничто не мучит, не тревожит… И сердце вновь горит и любит – от того, что не любить оно не может…»

– Да, это прекрасно! – тихо сказала Лёка, чувствуя, как горят ее щеки. – Прочтите мне свои стихи. Пожалуйста!

– Почему вы решили, что я пишу?!

– А вы не пишете?

– Писал! В глубокой молодости.

– В глубокой молодости?! А сейчас что?!

– Ну-у… Сейчас ранняя зрелость!

– Вы не Близнец по зодиаку?

– Да! Как вы угадали?!

– Не знаю. Июньский?

– Вы будете смеяться, но я родился шестого июня. Как Пушкин. А кто вы?

– Вот это да! А я зимняя. Водолей. Так что там с вашими стихами? Прочтете?

– Нет. Они того не стоят. Да это даже не стихи были, а песни. Выучил полтора аккорда, пел все подряд, от Окуджавы до Высоцкого – и блатные, и дворовые, и свои. Никто и не знал, что мои. Школьный менестрель. Дон с гитарой.

– Дон? Дон Румата?

Митя чуть нахмурился и покачал головой:

– Как вы… Почему – Румата?!

– Ну, мне кажется, что вы – дон Румата. Не тот, за кого себя выдаете.

– Вы многое видите. Да, я все детство играл в дона Румату. Но прозвище другое – Дон Артемио. А про Румату никто и не знал.

– Почему вы перестали писать стихи?

– Я все время что-то такое сочиняю. Иногда записываю. Чаще… отпускаю.

– Но почему?!

– Почему? – Митя усмехнулся: – Уже всё написано до меня.

– А-а! Вон как! Это гордыня.

– Возможно. Но разве можно что-то написать после Мандельштама? Бродского? После Пушкина?! Что может быть прекрасней вот этого: «На холмах Грузии лежит ночная мгла»? Или: «Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит, что нам сулит петушье восклицанье, когда огонь в акрополе горит…»

– Но зачем быть вторым Мандельштамом или Бродским?! У вас должен быть собственный голос!

– Послушайте, вы даже не знаете, какую чушь я сочиняю!

– Не верю! Прочтите!

Митя прочел:

– «Она рисует белого льва и сирень на дверце, ладони ее подобны ливням, слова сетям, а он человек с отвесной осенью в сердце, и в каждом его зрачке молодой сентябрь…»

– Это ваши?! Такие прекрасные?!

Он помотал головой:

– Нет, не мои. Это Сергей Шестаков: «Вычитающая из будущего, складывающая со смертью, умножающая на завтра, делящая на вчера, хорошо нам вместе ловить сетью огоньки живого влажного серебра…»

Они проговорили почти до утра, пропустив время сведения Благовещенского моста. Митя заснул на полуслове, и Лёка подсунула ему под голову подушку, накрыла пледом. Сама легла, не раздеваясь, на кровать поверх покрывала и долго смотрела в полутьму, потом задремала, и тотчас, как ей показалось, зазвонил будильник, поставленный на восемь – Мите к десяти надо было в офис. Такси она заказала еще вчера. Митя спал. Лёка присела на диванчик и потрясла его легонько за плечо:

– Митя, просыпайся! Сейчас такси придет!

Он сонно промычал что-то, тогда Лёка, улыбнувшись, подергала его за кончик носа. Митя отмахнулся, потом, так и не открывая глаз, вдруг обнял ее и опрокинул на диванчик, оказавшись сверху – с силой провел рукой по спине, по бедру, потом сжал грудь и поцеловал, она ответила, но, опомнившись, резко оттолкнула и… села на кровати, задыхаясь: это был сон! Просто сон… И тут же зазвонил будильник.

Голова у Лёки еще кружилась, когда она осторожно заглянула на кухню: Митя спал – точно, как в ее сне. Лёка сварила кофе, надеясь, что он проснется от аромата. Потом позвала, стоя у плиты:

– Митя! Вставайте! Кофе готов.

Он вскинулся и резко сел, уронив подушку и плед, взлохмаченный, сонный. Потер кулаками глаза, взглянул на Лёку и вдруг чудовищно покраснел, просто весь залился краской – подхватился и умчался в ванную, а Лёка прижала ладони к вспыхнувшим щекам: неужели ему снилось то же самое?! Какой кошмар…

– Спасибо! Спасибо… за все, – сказал Митя уже в дверях и как-то дернулся к ней, и Лёка потянулась к нему – то ли поцеловать, то ли обнять, но не сделала ни того, ни другого, оба нервно улыбнулись, и Митя с грохотом помчался по лестнице вниз. Захлопнув дверь, Лёка постояла, опустив руки, – в квартире стало удивительно тихо, только слышно было, как капает вода из крана на кухне. Она прибралась, допила остывший кофе, потом долго отмокала под душем, сушила волосы и грустно рассматривала себя в зеркале: бессонная ночь даром не прошла. В голове что-то тоненько звенело.