Другая жизнь

Рано или поздно осознание того, что родители состарились, приходит к любому человеку. Находясь под воздействием детских стереотипов, человек может не понимать этого годами, до тех пор, пока старческие изменения не станут откровенно бросаться в глаза всем окружающим. Осознание вполне рутинных вещей не воспринимается как прозрение. Обрабатывая руки дезинфицирующим средством перед входом в палату, Шеп Накер впервые остро и явственно ощутил, что отец не вечен.

Очертания знакомой с детства фигуры. Отец занимал неестественно мало места на узкой больничной кровати. Может, ему стоило вмешаться и разнообразить чем-то его меню, состоящее в основном из сэндвичей с поджаренным сыром. Кожа была прозрачной, словно водная гладь, и Шеп подумал, что это одно из тех изменений, произошедших, скорее всего, много лет назад, которые он не замечал; понять это сейчас было неприятно. В шестьдесят его преподобие очень гордился не тронутыми сединой густыми темными волосами – каким-то образом от его сына ускользнуло, что за последние десятилетия отец начал лысеть, а оставшиеся на голове редкие волосы стали совсем белыми. Руки, покоящиеся на простыне, были испещрены глубокими морщинами, усыпаны пигментными пятнами, и все эти изменения произошли не за одну ночь, а за многие годы.

Между Шепом и отцом было немало ссор – из-за его «презрительного отношения к высшему образованию» и, следовательно, «пустого растрачивания мозгов», поклонения мамоне и гнусной идее Последующей жизни. (Одно дело – копить деньги для помощи странам третьего мира, и совсем другое – откладывать средства для того, чтобы потом валяться на пляже с ананасовым коктейлем.) Конфликт поколений превратился в настоящую войну, которую несознательный сын надеялся выиграть. Он не хотел, чтобы отец сдался только потому, что прожил дольше, что со временем из достоинства превращается в наказание; победа, полученная лишь благодаря молодости, позорна. Он хотел, чтобы отец не прекращал борьбу, оставался непреклонным, непобедимым. И он не хотел, чтобы отец старел, говоря иными словами, он хотел, чтобы отец всегда оставался его отцом.

Склонившись, Шеп слегка коснулся губами лба старика; кожа была теплой. Он взял стул и поставил рядом с кроватью. Шеп просидел на своем посту около получаса, прислушиваясь к тяжелому дыханию и иногда накрывая морщинистую руку своей ладонью. При этом он испытывал счастье просто оттого, что был здесь, состояние, которое он ждал от Последующей жизни. То, что Глинис называла «ничегонеделание», запахи, звуки, незначительные доказательства присутствия рядом живого существа, покой, что, возможно, самое важное на свете. Шеп не был уверен, что отец ощущает его присутствие, но не волновался. Это было наивысшее проявление родства душ, которое он всегда испытывал рядом с Глинис: возможность спокойно молчать и чувствовать себя при этом естественно и комфортно.

Шеп вел машину по Форест-стрит; неудивительно, что, приехав в Нью-Йорк, он чувствовал себя провинциалом, не способным назвать столицу Германии и даже правильно написать слово «Форест». Он смутился, увидев двухэтажный дом в георгианском стиле, с коричневой черепичной крышей, опоясанный огромной верандой. В душе появилось ощущение тепла и уюта, с примесью тоски, так бывает, если в банку с золотой краской добавить немного зеленой, и в результате получается тошнотворный оттенок, которому нет названия. Волна воспоминаний разбилась о картину неизбежной реальности. Дом обветшал. Балки крыльца прогнили, крыша требовала ремонта. Однако это было все еще достаточно крепкое строение 1912 года, с причудливой башенкой справа, возвышающейся на три этажа. Его комната была на самом верху. В маленькой круглой комнате было сложно расставить мебель, но мальчика это не беспокоило. Для него большую ценность имела спиральная лестница и волшебное ощущение, что живешь на верхушке дерева, поскольку ветки всегда с шумом бились о выпуклое окно. Уверенный, что живет в центре вселенной, он даже не замечал, что на самом деле поселился в самом отдаленном уголке мира.

Берил помахала ему с крыльца. На ней был вязаный, шоколадного цвета свитер, слишком свободный, какой-то бесформенный и при этом не скрывающий лифчик неожиданного розового цвета. В глаза бросились обрезанные до колена джинсы, совсем не подходящая одежда для ее фигуры. Давно прошли те времена, когда можно было обойтись одними шортами, и местные девочки надевали их, как только температура поднималась выше шестидесяти градусов. Шеп совсем не хотел, даже про себя, называть сестру толстой как кадушка.

– Шепардо! Какое счастье, что ты здесь! – Она заключила его в объятия. – Ты не представляешь… Мне было так одиноко. Боже, как приятно услышать бум-бум-бум на лестнице! Я глаз не сомкнула. Даже думать боюсь, что могло произойти, не будь меня дома.

– Да, нам повезло.