Другая жизнь

— Наверно, потом ты намереваешься погрузиться в зловещее молчание.

— Разве это возбраняется?

— Вовсе нет, — проговорила Мария.

— Неужели ты нервничаешь? — Было непохоже, что она нервничает, — она казалась лишь чуть более притихшей, чем обычно.

— Конечно же, я испытываю тревогу. Ты сам знаешь, что ты — разрушитель семейного счастья. К тому же она очень любила твоего предшественника: в общении он всегда был на высоте. В целом, она плохо ладит с мужчинами. И думаю, до сих пор считает всех американцев наглыми выскочками.

— А что может случиться? Даже если мы будем рассматривать наихудший вариант.

— Она может почувствовать себя настолько скованной, что начнет ставить тебя на место после каждого предложения. Какие бы усилия мы ни прилагали, она непременно сделает какое-нибудь замечание, от которого всем станет не по себе, а потом погрузится в ледяное молчание, а когда мы поднимем новую тему для разговора, нас снова оборвут, как и в первый раз. Но, надеюсь, этого не случится, потому что мы везем с собой Фебу, которую она обожает и которая будет развлекать нас, — это раз, и кроме того, там будешь ты, прославленный писатель, человек большого ума и удивительной мудрости, который собаку съел на таких вещах, — это два. Разве я не права?

— Вскоре ты это выяснишь.

Перед тем как повернуть к холмам и выехать на проселочную дорогу, ведущую к дому ее матери в Чадли, мы сделали небольшой крюк: Мария хотела показать мне школу, где она училась. Проезжая мимо полей, лежавших по обе стороны дороги, Мария подняла Фебу, чтобы девочка взглянула на лошадей.

— Здесь повсюду лошади, — сказала она мне, — куда ни кинешь взгляд.

Школа располагалась далеко от какого бы то ни было жилья, — окруженная раскидистыми кедрами, отбрасывающими густую тень, она стояла посреди огромного, тщательно ухоженного старинного парка, где водились олени. Когда мы приехали, все игровые площадки и теннисные корты были пусты: девочки были на занятиях, и рядом с величественным каменным зданием елизаветинских времен, где Мария жила как пансионерка до отъезда в Оксфорд, не было видно ни души.

— Напоминает дворец, — заметил я, опуская боковое стекло автомобиля, чтобы насладиться открывшимся видом.

— Мне рассказывали смешную историю: когда-то молодых людей приносили сюда в корзинах для грязного белья, — улыбнулась Мария.

— Это правда? — спросил я.

— Ну конечно нет! Никакого секса здесь и в помине не было! Девочки, как правило, обожали своих тренерш по хоккею, но не более того. Мы писали длинные, на нескольких страницах, письма нашим мальчикам, для этого использовались чернила различных цветов и розовая надушенная бумага. Как видишь, во всем остальном это место было воплощением невинности.

Чадли, менее величественный, но отличавшийся еще большей наивностью, чем школа, находился в получасе езды от нас, где-то посреди круто уходящей вверх заброшенной глостерширской долины. Много лет тому назад, прежде чем производство шерсти переместилось в большие города, здесь находилась деревушка бедных прядильщиков.

— В старые дни, — сообщила мне Мария, когда мы свернули на узкую главную дорогу, — здесь стояли лишь жалкие лачуги; все поголовно были больны туберкулезом, в семьях — по тринадцать детей, а о телевизоре никто и не слышал.

Теперь Чадли представлял собой живописное местечко с тесно прилегающими друг к другу улочками и переулками, что шли поперек долины, начинаясь у нависшей над ними буковой рощи; мы увидели беспорядочное нагромождение однотонно-серых каменных домишек, производивших мрачное впечатление под свинцовыми облаками, да вытянутый треугольник зеленой лужайки, где резвились собаки. За домами, там, где кончались приусадебные огороды, на уходящих вверх склонах холмов раскинулись фермерские угодья, которые, как поля в Новой Англии, были разделены рассохшимися каменными стенами, аккуратно сложенными из кусков породы, напоминающей по форме черепицу, но того же серого цвета, как сами дома. Мария сказала, что каменные стены и неправильной формы поля всегда вызывают у нее очень сильные переживания, если она долго не приезжает в эти места.

Со стороны дороги усадьба «Падубы» казалась весьма значительной постройкой, хотя, с точки зрения Марии, ничто не могло сравниться с поместьем, где они жили до того, как ее отец сбежал. Его семья была богата, но он был вторым сыном и кроме фамилии не получил в наследство ничего. После окончания университета он работал банкиром в Сити, проводя с семьей только выходные, но работа ему не нравилась, и время от времени он срывался с места, удаляясь в Лестершир с одной знаменитой дамой, страстной лошадницей лет пятидесяти, которая носила цилиндр вместе с вуалью, ездила в дамском седое и была печально известна в обществе по непонятной доя меня, не англичанина, причине, остроумно выражаемой в словах: «Не пускайте смерть на проезжую часть!»