Другая жизнь и берег дальний

— Конечно можно, конечно можно! — радостно поддакнул Громыко, но тотчас же спохватился, густо покраснел, запнулся и замолк, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Не бойся, — разуверил своего министра иностранных дел диктатор. — Хотя ты и двуногий осел, в президиум я тебя не назначу. Там и без тебя ослов достаточно. Мне, вот, товарищ Насер в подарок хорошую лошадку преподнес. Может ее в президиум определить, а? Когда Балагула своего коня в сенат назначил, все римские патрикии выразили ему свою глубокую благодарность за благодеяние.

— И жены патрикиев, патрикеевны, — прибавил Аджубей.

— Не патрикии, а патриции. Римские патриции, — поправила мужа Нина Петровна.

— Не исправляй меня, — огрызнулся Хрущев. — Постоянно мне замечания делаешь, будто я школьник какой-то. Я тебе о римской истории рассказываю, а ты мне замечания делаешь.

— Скакуна насеровского в президиум вместо Леньки Брежнева! Вот это здорово! — воскликнул Аджубей. — Мирово!

— Еще прочитал я в этой книжонке, — сказал Хрущев, — что римляне этого своего цезаря почему-то величали «Август». Вероятно он свою революцию в августе устроил. У нас это было бы невозможно. Наша революция была устроена в октябре. К Балагуле обращались: «О, цезарь, Август Гай Юлий Балагула!» Ко мне надо будет обращаться: «О, председатель совета министров СССР, Октябрь, Никита Сергеевич!» Здорово, а?!

Язык телеграфистов

Все теперь пишут о засорении языка. Пишет всяк, кому не лень, — и в СССР, и у нас в эмиграции. Мы все выражаем свое возмущение по поводу проникновения в наш великий русский язык всякого рода слов и выраженьиц, которые язык только коверкают и уродуют.

Советская молодежь говорит на каком-то странном, никому не понятном наречии, которое удручает литературоведов и лингвистов и приводит в уныние критиков и ревнителей словесности.

В наше время, — сетуют писатели старшего поколения, — так не писали и так не говорили. Стыд! Позор! Срам!

Но мне хотелось бы выступить в защиту тех самых молодых людей, которые, по мнению старших, пытаются изменить наш язык до неузнаваемости.

По моему твердому убеждению, старые писатели, наши «маститые литераторы», «гордо несущие знамя» нашей несчастной словесности, в весьма значительной мере должны отвечать за засорение и изуродование русского языка.

Это они изобрели слова, корни которых не уходят в нашу почву. Это они ввели в наш обиход отвратительные выражения, которые так въелись в наше сознание, что мы их считаем хорошими русскими выражениями.

Эти слова происходят не от древнеславянского, не от древнегреческого или латинского, не от санскритского или халдейского или англосаксонского. Их в начале революции придумали телеграфисты или комиссары с воображением телеграфистов. А мы сейчас их повторяем автоматически, не задумываясь над ними, не стыдясь за них.

Например, «комсомол», «комсомолец», «комсомолка». «Комсомол» — это коммунистический союз молодежи. Название слишком длинное для телеграмм, и кто-то придумал сокращение.

Я помню, как мы в первые годы революции насмехались над этими сокращенными словами.

Рассказывали анекдот: Троцкий приходит к Ленину в гости. Троцкий пожимает Ильичу руку и говорит:

— Чик — «Честь Имею Кланяться».

Ленин отвечает:

— Чик, — а затем прибавляет: — Пс — «Прошу Садиться».

Нам этот анекдот очень нравился и он неизменно вызывал у нас взрывы гомерического смеха.

Много смеялись мы слову «замкомпоморде», что, по нашему толкованию, значило заместитель комиссара по морским делам.

«Колхоз», «колхозник», «колхозница». Мы теперь совершенно забыли, что и это слово было изобретено телеграфистом: «коллективное хозяйство». Советские газеты теперь дошли до того, что пишут о «колхозном хозяйстве», то есть о «хозяйстве коллективного хозяйства».

Мне могут возразить, что эти слова прочно укрепились в русском языке в силу традиции, которой уже около полувека. Не возражаю. Но это не значит, что такие слова украшают язык. Было время, когда мы, эмигранты, именовали Советский Союз «Совдепией». В начале двадцатых годов эмигрантские газеты печатали почти исключительно «Известия из Совдепии», а не из страны с другим названием. Название это придавало большевистской России особое значение. Но все-таки это не название.

Возьмите слово «вуз». Я понимаю, что для удобства, если кому-нибудь надо срочно отправить телеграмму в какое-либо высшее учебное заведение, он пишет: «Профессору Брежневу. Кремлевский Вуз, Москва». Но, если бы я был студентом, я ни за что не захотел бы окончить вуз. Я предпочел бы окончить институт, университет, но не какой-то корявый телеграфный вуз.

Трагедия нашего языка заключается в том, что мы все к подобным словам настолько привыкли, что они нас уже больше нисколько не раздражают.

Слава Богу, «совнаркома» больше нет, но зато остался «совнархоз». Чека и НКВД больше нет, но слово «чекист» и «энкаведист» остались, как вечный упрек нашей небрежности, нашей халатности. Мне опять скажут: разве можно найти лучшее слово, чем чекист, чтобы описать агента секретной полиции? Несомненно можно.