Другие барабаны

— Не расстраивайся, — добавил Лютас, — там были только приличные люди. Крутые игроки. Об этих людях ты читаешь в колонке светских новостей, старик.

— Это утешает.

— Твоего имени никто не знал. Актеры не в счет, они получили деньги и забыли все имена. Для игроков ты был участником по кличке Фалалей — неплохо, а? Я подумал, что тебе понравится.

— Главное, чтобы тебе нравилось, — сказал я, подумав, что литовский юмор мне все-таки чужд.

— Люди делали ставки на время, на точную дату, на тот момент, когда ты сообразишь, что сидишь в незапертой камере, повернешь ручку два раза и выйдешь на волю. Но ты все сидел и сидел, будто приклеенный, писал свои заметочки с утра до вечера, я даже беспокоиться начал, — он вздохнул и облокотился спиной на перила, в том месте, где дубовый столбик был заменен и держался на честном слове, и я невольно схватил его за рукав:

— Просто меня было за что сажать, а ты этого не знал. Ты всегда считал меня слабаком, фалалеем, а я за неделю до прихода твоих поддельных полицейских ограбил галерею в Эшториле. То есть не ограбил, а только начал грабить — вырубил систему и залез в кабинет хозяина.

— А что же не ограбил?

— Это еще не все, — сказал я, оставляя вопрос без ответа. — Я ждал ареста со дня на день, потому что связался с делом о шантаже, делом с ограблением и — как я тогда думал — делом об убийстве. Когда за мной пришли, я и глазом не моргнул, потому что ждал их уже давно. Я только не знал, какое из моих преступлений они имеют в виду. А потом мне показали твои босые ноги в морге.

— Да, это была моя идея, — он зевнул и похлопал себя ладонью по губам. — Однако ты меня немного разозлил, с такой легкостью поверив в мою смерть. Может, она тебя порадовала? Признавайся, мы все равно больше не увидимся.

— Лучше скажи, кто сорвал банк в этом вашем тотализаторе? — я сам удивлялся своему спокойствию. — Чем кончилась большая игра для богатых?

— Кончилось тем, что время аренды подошло к концу, здание нужно было освобождать, и мы бросили тебя одного. Будь моя воля, ты бы там до Апокалипсиса сидел. Уж очень мне нравилось потихоньку читать твой дневник.

* * *

Артамоны едят лимоны, а мы, молодцы, едим огурцы.

Тетка сказала мне, что Зеппо утонул, когда мы с ней виделись в последний раз, до этого она говорила о нем, как о живом, впрочем, я такое и раньше встречал — моя мать говорила о своем приемном отце «он говорит», «он скажет», как будто он мог вот-вот выйти из своей комнаты.

— Зеппо утонул, — сказала тетка, — вернее, его утопили. Я узнала об этом несколько лет спустя, встретила его приятеля, музейного сторожа в Беналмадене, у него там был футбольный бар с огромным телевизором. Зеппо столкнули с моста через озеро Рулес, там большая плотина, я потом ездила туда посмотреть: вода вырывается из трубы с такой силой, что похожа на белую, упругую, до конца раскрывшуюся хризантему.

В тот день мы сидели на кухне, пили привезенный теткой ром и говорили шепотом, потому что у нее болело горло и еще потому, что мать торчала в столовой, делая вид, что заполняет больничный журнал. Тетка медленно стругала имбирный корень в чашку, я же сидел у ее ног, словно паж с эскуриальского манускрипта. Больше сидеть было не на чем — кухонные стулья Гокас вынес в сарай, чтобы поменять вконец истлевшую обивку, да там и бросил.

— Эти люди были должны ему деньги или, наоборот, хотели получить долг с него, я так и не поняла толком, — прошептала тетка. — Бывший сторож явно не хотел поддерживать разговор, даже пытался сделать вид, что меня не узнал. Глядя с моста вниз, на бурлящую воду, я подумала, что тело Зеппо разорвалось в ней на тысячу мелких кусочков, и еще я думала, что это не такая уж плохая смерть. Та, что ожидает меня, гораздо грубее и незатейливее.

Мудак, мудак. Почему я не мог найти десяти минут, чтобы позвонить ей, набрав номер под барной стойкой вишневого дерева — так я звонил китаисту в Эстонию, в аспирантское общежитие, где его долго и звучно выкликали соседи на этаже. Когда же тетка позвонила мне сама, я говорил коротко и безучастно — торопился на свидание в кладовке, где, раскинувшись на дерюжных мешках из-под сахара, меня дожидалась голая, тяжелая, будто кистеперая рыба, напарница Чеся. В тот день я слышал теткин голос в последний раз. Однажды, перебрав коньяку, я рассказал об этом Лилиенталю, и он посмотрел на меня с удивлением:

— Натурально, пако, всегда бывает последний раз. Может быть, мы тоже говорим в последний раз и больше ты не увидишь ни меня, ни этого коньяка, ни стола, на который закинул ноги в заляпанных грязью ботинках. Ребенку ясно, что смерть связана с сегодняшним днем больше, чем со вчерашним или завтрашним: сегодня ты еще можешь умереть, а вчера уже нет.

— Зато я могу умереть завтра, — я отодвинул бутылку, уже показавшую дно.