Другие цвета

На самом деле я сердился на отца за то, что он не жил так, как жил я, а жил счастливо, веселясь с друзьями и теми, кого он любил, не пытаясь сопротивляться. Но я знал, что вместо «я сердился», я могу сказать «я завидовал», и краешком сознания знал, что, наверное, это будет более справедливо. И тогда я спрашивал себя: «Что такое счастье?» Разве счастье — это одиночество в комнате с мыслью о том, что живешь глубокой жизнью? Или это спокойная жизнь с верой в то, во что верят все? Разве счастье — это попытка жить как все, но втайне пробовать что-то писать? Но эти вопросы были слишком неприятными. И к тому же откуда я взял, что мера хорошей жизни — это счастье? Люди всегда вели себя так, будто главным мерилом жизни было счастье. И разве этот вопрос не делал тему счастья достойной исследования, не является ли истиной нечто противоположное? И вообще, насколько хорошо я знал своего отца, всегда сбегавшего от нас, от семьи, насколько я видел и понимал то, что его беспокоило?

Впервые я открыл чемодан отца именно с этими чувствами. Могло ли в жизни моего отца быть что-то, чего я не знал, какая-то тайна, которую он мог пережить только излив ее на бумаге? Как только я открыл чемодан, я вспомнил запах дорожной сумки, заметил, что некоторые тетради знакомы мне, что отец показывал мне их много лет назад, не придавая им особого значения. Перебрав и пролистав большую часть тетрадей, я понял, что большинство из них было написано отцом в годы молодости, когда, оставив нас, он уехал в Париж. А между тем я хотел узнать, что писал отец в моем возрасте, о чем он думал. Вскоре я понял, что ничего подобного не найду. И к тому же я почувствовал беспокойство: меня тревожил голос отца, звучащий со страниц тетрадей. Я думал, что этот голос принадлежит не моему отцу. Он был ненастоящим, или же он принадлежал не тому человеку, которого я знал, как своего отца. Здесь таился еще больший страх, чем страх увидеть в отце незнакомого человека: я боялся, что разочаруюсь в отце как в писателе, увижу, что на него слишком сильно влияли другие писатели. Первые десять лет, когда я начал писать, я чувствовал этот страх гораздо сильнее, мне было трудно противостоять ему, и я иногда боялся, что когда-нибудь из-за этого страха брошу писать, испытав поражение, точно так же, как однажды я передумал становиться художником.

Я уже говорил о двух основных чувствах, которые пробудил во мне чемодан, который я закрыл и убрал: чувство того, что я в провинции, и желание быть искренним… Конечно же, я не в первый раз переживал эти чувства — я сам их исследовал, сидя за столом, во всем многообразии и глубине их проявления. Конечно, я пережил все это много раз, особенно в молодости, в той или иной степени — пережил боль и страдания, которые сопутствуют нашей жизни, реальной или литературной. Но по-настоящему я сумел познать чувство провинциальности и жажду оставаться самим собой, только когда написал об этом романы (например, о чувстве провинциальности написаны «Снег» и «Стамбул», о стремлении быть самим собой — «Меня зовут красный» и «Черная книга»). Для меня быть писателем означает анализировать внутреннюю боль, познавать ее и осознанно делать эту боль неотъемлемой частью нашего творчества и нашей личности.

Быть писателем — значит говорить о том, что известно всем, просто не все догадываются, что знают. Осознание этих знаний, развитие этих знаний и возможность поделиться ими доставляет читателю удовольствие гулять по хорошо знакомому ему миру. Это удовольствие мы, конечно же, получаем от умения изложить на бумаге знакомые нам вещи. Писатель, который, закрывшись в комнате, годами оттачивает свое мастерство и пытается создать свой мир, сознательно или неосознанно проявляет глубокое доверие к людям. Я всегда испытывал это доверие, зная, что людям свойственна ранимость и душевная боль, а поэтому их можно понять, и что все люди похожи друг на друга. Вся настоящая литература опирается на наивную и оптимистичную веру в то, что люди похожи друг на друга. Тот, кто закрылся на долгие годы и пишет, хочет воззвать именно к этому человечеству, к миру, у которого нет центра.