Другие времена

Обсуждали, предлагали, советовали, а я ходил и думал: «Что же случилось? Ведь было и раньше во мне нечто индивидуальное, отличавшее меня от других, ну хотя бы мое увлечение музыкой и поэзией. И неужели усы, бакенбарды, прическа и какая-нибудь кожаная шляпа с дырочками важнее человеческой сущности?»

Однажды к нам в гости пришла подруга Кати с семилетней дочкой Машенькой. Женщины беседовали в столовой, закрыв двери. Время от времени до меня доносились их голоса, произносившие мое имя.

Я увел Машеньку на кухню и стал задавать ей скучные вопросы, которыми обычно взрослые терзают детей: «Сколько тебе лет? Какие у тебя отметки? Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?»

Машенька отвечала неохотно. И вдруг, неожиданно для самого себя, я спросил:

– Ты помнишь, Машенька, когда я носил усы?

– Конечно, помню.

– Ну, а теперь посмотри на меня и скажи, как я?

Машенька посмотрела и сказала:

– Без усов вы еще хуже.

И все стало на место.

Высший суд

Театр был переполнен. Только два места в третьем ряду у прохода пустовали. Круглые часы над рампой показывали без двадцати восемь. Зрители нетерпеливо хлопали в ладоши. Митя Березкин, начинающий драматург, автор новой комедии «Третий лишний», прилепившись к буфетной стойке, брезгливо глотал минеральную воду, а в директорском кабинете бушевал главный режиссер, заслуженный деятель искусств и постановщик спектакля Побратимов.

– Это неслыханно, – наседал он на директора. – Это нарушение театральной этики!.. Не понимаю, почему мы должны ждать какого-то Фунтикова?!

Директор болезненно поморщился:

– Я попросил бы вас, Генрих Генрихович, выбирать выражения. Не «какой-то Фунтиков», а товарищ Фунтиков. Надо ждать.

– Сколько прикажете? Год, вечность? Позвоните ему домой.

Директор подумал и осторожно набрал номер телефона.

– Можно Петра Петровича? – спросил он. – А мама?.. Спасибо, миленький.

– Ну? – требовательно сказал главреж.

– Уехал, и Мария Тарасовна тоже.

– Куда?

– Не знаю. Товарищ Фунтиков не обязан отчитываться перед малолетним сыном.

– Не обязан? А уважать коллектив театра, публику он обязан?.. Это же знаете как называется?. Это, я вам скажу...

Директор умоляюще замахал руками, и в это время в кабинет вбежал красный, распаренный помощник режиссера.

– Генрих Генрихович! – еле выговорил он. – Чепе!.. Катастрофа!.. Данилина психует. Она заявила, что не будет больше ждать. Она разгримировывается.

– Вот вам, будьте здоровы! – закричал Побратимов. – Вот вам! Ну, что вы скажете?

– Нарушение труддисциплины.

– Дисциплины?.. Нет! Сознание своего достоинства. Актер – это не робот, а тонко чувствующий нервный организм. Она уйдет, ее давно сманивают в Москву. И отлично! И прекрасно! И я тоже уйду. Я подам заявление, и Мамалыга, и Зонтиков, и Турецкий. Будьте добры, играйте сами, или пусть этот ваш...

– Генрих Генрихович, – простонал директор, – миленький, я прошу вас... Уговорите... Еще десять минут.

– Пять! – отрезал Побратимов и величественно удалился из кабинета, сопровождаемый помрежем.

Директор театра часто задышал, вынул из кармана пиджака таблетку, запил ее крупным глотком воды и тупо уставился на телефон.

– Уйдут! Уйдут!.. – трагическим шепотом произнес он.

И он уже видел бумагу, подписанную ведущими артистами, имена которых выкрикивал главреж, видел знакомую комнату с большим столом, покрытым красным сукном, а сбоку маленький стол, видел, как за большим столом сидят молчаливые, серьезные люди, а за маленьким – он сам, потный и жалкий от стыда и страха. Слышал четкий, волевой голос:

– Как же это вы, товарищ Савчук, допустили разбазаривание кадров?

Видел, как семь рук дружно поднимаются вверх. Страшные директорские видения прервал звонок телефона.

– Алло! – тусклым голосом сказал директор. – Кто? Не слышу. Ах, это вы, Аркадий Семенович. Ну, что там? .. В третьем ряду на фунтиковских местах какая-то дама? .. Мария Тарасовна?.. Не знаете Марию Тарасовну?! Какой же вы тогда главный администратор?! Подождите, сейчас я сам.

Положив трубку, он вынул из кармана расческу, подул на нее, причесал свой бледно-сиреневый череп, покрытый редкими волосками, и деловой походкой вышел из кабинета.

Стоя в дверях зала, он увидел на одном из мест, предназначенных для товарища Фунтикова, массивную женщину. Белое неподвижное лицо ее застыло как гипсовая маска. Руки она держала прямо перед собой, положив на колени.

«Кто же это? – размышлял Савчук. – Совершенно незнакомое лицо... А может быть, она по ошибке...»

Подозвав старшую контролершу, он поручил ей узнать, свое ли место занимает женщина.

– Только, пожалуйста, – сказал он, – сделайте это аккуратно, чтобы нам с вами не прокинуться.

– Что вы, Герасим Матвеевич, – обиделась контролерша, – не первый год работаю.

Сказав это, она с достоинством удалилась, подошла к неизвестной женщине, приветливо улыбнулась, и Савчук заметил, что женщина протянула билет. Ему показалось, что она чем-то недовольна.

– Ну? – спросил Савчук контролершу.

– Все в порядке, Герасим Матвеевич, дама сказала, что товарищ Фунтиков сам не будет и просил ее посмотреть спектакль.

– Просил?

– Да, она сказала: «Очень просил».