Другое море

В один из вечеров Чеккутти пригласил его на ужин. Квартира была маленькой, одно из кресел поломано, потому что старший сын Марко играл в Троянскую войну и использовал его как колесницу в битве с ахейцами, а его брат Джорджо пронзал кресло копьем, то бишь метлой. На стене можно было различить выцветшую надпись: «Да здравствует Джованна», нарисованную братьями красной краской в день рождения сестры, и матери так и не удалось эту надпись стереть. Конечно, Энрико действовало на нервы то, что за столом разговаривали все одновременно, но говорили все же меньше обычного, и когда он возвращался домой, то долго ходил взад и вперед по пустынным улицам, прежде чем войти в дом и в тишине подняться по ступенькам.

Энрико тоже дает частные уроки и заставляет учеников дорого, слишком дорого платить за свой труд. Если кто-то не в состоянии платить, значит, он не может устраиваться, и ему не обязательно знать древнегреческий, чем меньше школяров, тем лучше. Потом он использует банкноты как книжные закладки и забывает про них, затерянных в книгах. Он перечитывает «Кратила» и «Теэтета» в тойбнеровском издании, их подарил ему Карло, и на них стоит его подпись, а также два издания «Убежденности и риторики», первое 1913 года под редакцией Владимире Аранджо-Руиса, флорентийского друга, и другое, опубликованное Эмилио, кузеном Карло, в 1922 году. Тот видел, как создавалась книга, когда Карло писал ее, готовясь к защите диплома во Флоренции. Обложка цвета слоновой кости обрамлена черным ободком, интенсивно черный цвет, выглядящий как мазки черной ночи, среди которой светлые виньетки нагромождаются друг на друга и вздыбливаются, как морские волны. На этих страницах произнесено решающее слово, дан диагноз болезни, разъедающей цивилизацию. Убежденность, говорит Карло, — это истинное обладание собственной жизнью и собственной личностью, способность переживать мгновение полностью, не принося его в жертву чему-либо, что еще придет или, как ты надеешься, вскоре придет, разрушая таким образом жизнь ожиданием, что она пройдет насколько возможно скорее. Но цивилизация — это история людей, они не способны жить убежденными, они воздвигают невероятно высокую стену риторики, создают социальную организацию знания и деятельности, чтобы скрыть от самих себя видение и осознание собственной пустоты. Энрико легко касается пальцем извилистых гребней этих штрихов, листает книгу, отмечает поля и окончания страниц, пишет какие-то заметки по-итальянски и по-немецки, также и между той или иной печатной строкой. На самом деле лучше бы ничего не писать, но если нельзя сделать ничего другого, то эти каракули являются наименее непристойным литературным жанром, наименьшей риторикой.

Настоящую книгу нужно писать только как великую книгу, то есть совсем по-иному. Вот как Карло, например. Два рассказика, что Энрико выбросил в мусорную корзину, это, конечно же, полная чушь. История любви в поддельной средневековой Гориции, и другая еще более нелепая новелла, действие которой разворачивается на Земмеринге, не говоря уж о приключениях с индейцами и охотниками на медведей. Не нужно было и жить среди настоящих индейцев, чтобы понять, из какой дряни все это сделано. Неудачные попытки отбили у него охоту продолжать в том же духе. Он описал как-то и свой сон: он на улице в Гориции, в трусах, две старухи ограбили его, в этом сне присутствовало также кафе Коммерчио. Банальность снов имеет такое же значение для психологов, как и для всех остальных, quia nesciunt, quae nesciunt, sibi scire videntur[43].

Энрико перелистывает и номер журнала «Конвеньо» от 1922 года, в нем статьи, написанные Карло и о самом Карло, помечает что-то карандашом. Он делает не слишком четкие пометки, чтобы потом можно было их легко стереть. Кому и чему улыбаются эти темные глаза? «Жизнь, — нацарапывает Энрико на обложке журнала, — это не благо, которым наслаждаются в то время, когда мучаются от боли. Это воля, желание, потребляющие бытие». «Не идти в будущее, — замечает он на странице 362, — идти в будущее равносильно смерти». Собрать себя в настоящем, очнуться от безумного и разрушительного сна воли. Как и Будда, Карло — великий пробудившийся.

Вечер опускается на Горицию, узкие улочки исчезают в сине-серых сумерках, ветер колотит рваную бумагу о мостовую.