Другое утро

Ира взяла трубку, быстро перебрала кнопки, набирая длинный номер аксеновского сотового, который за три дня после его отъезда выучила наизусть. За это время они звонили друг другу по десять раз на дню.

– Привет, а я звонил, но ты уже не отвечала, на работе? – Голос Аксенова был бодрым и радостным. Ира это отметила, потому что сегодня еще его не слышала.

– Ага, – ответила Ира. От звука его голоса вместо обычного ощущения дурашливого счастья ее охватило чувство жуткой, непонятного происхождения тревоги. Такой, что кровь ударила в голову, зашумело в ушах, и она не разобрала, что он говорил дальше.

– Ты чего молчишь? – спросил он, удивившись ее немногословности.

– Саш… – начала она, но тревога усилилась еще больше, сжала горло, грозя перехватить дыхание. – Саш…

– Ир, ты чего? У тебя все в порядке? – почувствовав неладное, заорал он в трубку.

– Все в порядке, – сумела выдавить она. – Я…

Просто я хотела сказать, что очень-очень тебя люблю.

– Когда выезжаешь? У тебя что, с издательством проблемы? Может, деньги нужны?

– Деньги всем нужны, но у меня не в этом проблемы. Так, текучка, разбросаю кому чего и прилечу. Целую. Вечером позвони. – Тревога начала отступать, и, дав отбой, Ире понадобилось не больше минуты, чтобы прийти в себя.

Все это время Ленка сидела напротив и разглядывала ее как любопытный музейный экспонат.

– Ну… И почему не сказала?

– Не знаю. Что-то нашло такое. Не могу сказать, и все. Такое ощущение, что это ловушка, а я ему ножку подставляю.

– Ну ты даешь! – хмыкнула Ленка. – Ему, значит, ты боишься ногу подставить, а сама из-за него влипла – это ничего! Да для него эти двадцать тысяч – полная ерунда. Ты меня извини, но у его комбината обороты в сотню-другую миллионов баксов, так неужели ж он каких-то несчастных двадцать тысяч на любимую женщину пожалеет! Пора тебе, дорогуша, мыслить другими категориями, раз уж за промышленного магната замуж собралась. Тебе такие деньги надо в месяц на булавки тратить, а не юродствовать.

– Никакой он не магнат. И не уверена я, что двадцать тысяч долларов для него не деньги. А обороты комбината к моему кредиту никакого отношения не имеют, ты б еще городской бюджет сюда приплела! Я брала кредит сама и отдать должна сама. Как угодно выкручиваться, но чтобы никаких за мной хвостов. Саше не следует в это вмешиваться, это я точно знаю. Вопрос только в том, где взять деньги. А мне еще за операцию Анюткину платить.

Две с половиной тысячи.

– Две с половиной наличкой наскребем. Это не проблема. Жаль вот, что Эдик почти на месяц уехал и с банками сейчас такая чехарда, ничего не выудишь. Подожди, так я же могу дачу продать! Она на меня оформлена. Проблема только в том, что сейчас, мягко говоря, на дачи спрос не тот.

– Дачу? Никакую дачу продавать не надо. Я знаю, что делать.

Ира вмиг просветлела, вскочила с табурета и чмокнула подругу в щеку:

– Ленка, ты молодец! Ты самая-самая умная.

И метеором умчалась в прихожую.

– Ты куда? Что ты собираешься делать? – кричала вслед Ленка, но бесполезно, Ира уже хлопнула входной дверью.

Глава 18

То, что происходило внутри ее и во внешнем мире, не совпадало совершенно. Если смотреть снаружи, то картина представлялась безрадостная:

Во-первых, она, Ира Камышева, в считанные дни из человека, который ощущает под ногами твердую почву собственных (приватизированных!) тридцати квадратных метров, превратилась в пресловутое лицо без определенного места жительства. Уже четвертый день в ее паспорте стоит штампик с крупной надписью «выписан» и сегодня она ночует в бывшей своей квартире последний раз.

Во-вторых, она, Ира Камышева, в считанные дни из владелицы молодого, но перспективного издательства превратилась в банкрота, все достояние которого умещается в горстке накладных и договоров, по которым ей должны рубли докризисной давности.

А вот если кто-нибудь заглянул бы ей внутрь, даже не в глубину души, а на самую что ни на есть поверхность, то наверняка поразился царящей там гармонии красок. Никогда в жизни у нее еще не было такой сокрушающей любые сомнения, такой твердокаменной уверенности, что все будет хорошо, как в этот вечер, когда она укладывала в коробки свои тряпки. Глупо лить слезы над квартирой, всего лишь квартирой. Даже если квартира эта досталась ей от бабушки вместе с безразмерным старинным шкафом и бабушкиным неподражаемым уютом. Даже если в квартире этой они с Андреем провели свои лучшие месяцы. Даже если в квартире этой она пережила рождение и смерть своей Катюшки. Даже если много лет эта квартира встречала ее блаженным теплом в ветреные морозные вечера. Глупо, потому что все, что здесь было, уже существует в ней и никуда не денется.

Зато тридцатиметровый плацдарм – ничего не значащий пустяк по сравнению с тем, что у нее есть теперь.