Другой

Хорхе Луис Борхес Другой

Эта история произошла в феврале месяце 1969-го, на севере Бостона, в Кембридже. Я не записал ее по горячим следам, ибо моим первым желанием было забыть случившееся, дабы не лишиться рассудка. Теперь же, в 1972-м, я полагаю, что если рассказать о ней, читатели примут все это за выдумку, а истекшие годы, возможно, и меня заставят относиться к ней так же.

Я многое пережил в те минуты, но еще тяжелее было потом, в бессонные ночи. Это вовсе не означает, что рассказ о случившемся взволнует других.

Было десять часов утра. Я сидел, откинувшись на спинку скамьи, у реки Чарлз. Справа, шагах в пятистах от меня, стояла высокая башня — я так и не знаю, как она называется. Серые воды несли на себе угловатые льдины. Река, разумеется, навеяла мысль о времени. Тысячелетний образ, созданный Гераклитом. Ночь я проспал спокойно: моя вечерняя лекция, кажется, захватила студентов.

Вокруг не было ни души.

Вдруг мне почудилось (психологи объясняют это общей усталостью), что однажды я уже видел и чувствовал нечто подобное. Рядом со мной на скамью кто-то сел. Я предпочел бы побыть один, но не поднялся с места, боясь показаться невежей. Другой принялся что-то насвистывать. Я испытал первое из потрясений этого утра: он насвистывал или пытался насвистывать (меня не отличает хороший слух) аргентинскую песенку «Старая хижина» Элиаса Регулеса. Мотив перенес меня в патио, более не существующий, и вызвал в памяти Альваро Мелиана Лафинура, умершего очень давно. Потом послышались и слова, те, что пелись в десятые годы. Тембр не был похож на тембр Альваро, но исполнитель явно имитировал Альваро. Я со страхом узнал этот голос.

Придвинувшись к соседу, сказал:

— Сеньор, вы уругваец или аргентинец?

— Я — аргентинец, но с четырнадцатого года проживаю в Женеве, — ответил он.

И наступило длительное молчание. Я спросил его снова:

— В Маланью, номер семнадцать, напротив русского храма?

Он кивнул в подтверждение.

— Ну тогда, — заявил я, — ваше имя — Хорхе Луис Борхес. Мы находимся в городе Кембридже, в 1969-м.

— Нет, — ответил он моим собственным голосом, немного далеким.

И по прошествии двух-трех минут уверенно подтвердил:

— Нет, я нахожусь здесь, в Женеве, сижу на скамье, в нескольких метрах от Роны. Самое странное то, что мы так похожи, хотя вы намного старше и с седой головой.

Я ему отвечаю:

— Могу доказать тебе, что не лгу. Я расскажу о вещах, о которых знают только домашние. У нас есть серебряный мате с витой длинной ножкой, вывезенный из Перу нашим прадедом. Есть и серебряная миска из тех, что привязывали к седлу. В книжном шкафу твоей комнаты книги стоят в два ряда. Там три тома «Тысячи и одной ночи» Лейна с гравюрами и комментариями мелким шрифтом после каждой главы; латинский словарь Кишера, «Германия» Тацита полатыни и в переводе Гордона, «Дон Кихот» издательства Гарнье, «Кровавый театр» Риверы Индарте с посвящение автора, «Sartor Resartus» Карлейля, биография Амьеля и, спрятанная за остальными фолиантами, потрепанная книжка о сексуальных обычаях балканских народов. Не забыл я и сумерки в бельэтаже, на Плас Дюбур.

— Дюфур, — поправил он.

— Хорошо. Пусть Дюфур, но ты убедился?

— Нет, — отвечал он. — Все это не доказательства. Если я вас вижу во сне, вы, понятно, должны знать то же, что я.

Замечание было резонным. Я отвечал:

— Если и это утро, и эта встреча — лишь сон, каждый из нас вправе думать, что именно он спит и грезит. Мы, быть может, очнемся, а быть может, нет. Но я знаю одно — мы должны принимать этот сон за реальность, как принимает вселенную и то, что живем, смотрим и дышим.

— А вдруг сон затянется? — выговорил он с тревогой.

Чтобы успокоить и его и себя, я ответил с некоторым апломбом:

— Ну и что? Мой сон тянется вот уже семьдесят лет. В конечном итоге, если припомнить, нет человека, который не свиделся бы с самим собой. Это и происходит с нами сейчас, разве что нас здесь двое. Может быть, хочешь узнать кое-что из моего прошлого, которое для тебя станет будущим?

Он молча кивнул. И я стал говорить обо всем, что приходило мне в голову:

— Мать жива и здорова, хлопочет в своем доме близ улиц Чаркас и Майлу в Буэнос-Айрес; отец умер лет тридцать назад, от сердца. Но прежде его разбил паралич: отнялась вся левая половина, и левая рука лежала на правой:, как рука малыша на руке великана. От умер, торопя смерть, но без единого стона. Бабушка наша скончалась в этом же доме. За несколько дней до конца она призвала всех нас и сказала: «Я очень старая женщина, которая очень медленно умирает. И не надо суеты и хлопот: это совсем обычное дело». Нора, твоя сестра, вышла замуж, имеет двух сыновей. Кстати, как они там все поживают?

— Прекрасно. Отец, по обычаю, издевается над религией. Вчера вечером он сказал, что Иисус, подобно нашим гаучо, не любил попадать впросак и поэтому предпочитал выражаться иносказательно.

Поколебавшись, спросил меня:

— А вам как живется?