Другой Ленин

А самыми лучшими «спортсменами» в политике Ленин, по-видимому, считал французских якобинцев XVIII века. Как и Чернышевский, он чувствовал себя их наследником. «Революционный социал-демократ, — говорил Ленин, — должен быть и не может не быть якобинцем».

Уже оказавшись у власти, Ленин не раз цитировал слова Чернышевского из его письма к президенту США: «Исторический путь — не тротуар Невского проспекта («чистый, широкий, ровный тротуар совершенно прямой главной улицы Петербурга», — поясняет Ленин); он идет целиком через поля, то пыльные, то грязные, то через болота, то через дебри. Кто боится быть покрыт пылью и выпачкать сапоги, тот не принимайся за общественную деятельность. Она — занятие благотворное для людей, когда вы думаете действительно о пользе людей, но занятие не совсем опрятное. Правда, впрочем, что нравственную чистоту можно понимать различно: иному, может быть, кажется, что, например, Юдифь не запятнала себя». Ленин писал: «Еще Чернышевский сказал: кто боится испачкать себе руки, пусть не берется за политическую деятельность… Наивные белоручки только вредят в политике своей боязнью прямо смотреть на суть дела». Бывший большевик Георгий Соломон вспоминал о Ленине: «Однажды в Брюсселе в разговоре со мной он заметил: «Да… политика ггязное (он несколько картавил) дело».

В 1904 году Ленин говорил Вольскому о своих оппонентах (меньшевиках):

— Они обвиняют нас в якобинстве… и прочих страшных вещах. Идиоты, жирондисты, они не могут даже понять, что таким обвинением делают нам комплименты.

— Мне кажется, — сказал его собеседник, — нужно все-таки установить, что понимать под якобинством.

— Не давайте себе этот труд! — воскликнул Ленин. — Лишне. Это давным-давно, с конца XVIII столетия, уже установлено самой историей. Что такое якобинизм, всем революционным социал-демократам давно известно. Возьмите историю французской революции, увидите, что такое якобинизм. Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных плебейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей, не боящаяся прибегать к гильотине.

Сама история французской революции привлекала пристальное внимание Ленина. Он замечал, что эта революция «доказывает до сих пор жизненность и силу своего влияния на человечество тем, что до сих пор возбуждает самую яростную ненависть». «Она недаром называется великой… Она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции. Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии…»

Владимир Ильич любил повторять знаменитые слова якобинца Жоржа Дантона: «Что нам необходимо? Смелость, еще раз смелость, и всегда смелость!»

В 1908 году большевик В. Адоратский спросил у Ленина, как бы он стал действовать, если бы и вправду оказался в роли Робеспьера. «Владимир Ильич полушутя наметил такой план действий: «Будем спрашивать, — ты за кого? за революцию или против? Если против — к стенке, если за — иди к нам и работай». Надежда Константиновна, присутствовавшая при разговоре (мы сидели втроем в комнате), заметила скептически: «Ну вот и перестреляешь как раз тех, которые лучше, которые будут иметь мужество открыто заявить о своих взглядах». Замечание это было, конечно, справедливо, но, тем не менее, Владимир Ильич все-таки был прав».

«Нечаев — титан революции». Одним из русских революционеров, к которому Владимир Ульянов относился с глубокой симпатией, был Сергей Геннадьевич Нечаев. Это тем более удивительно, что в конце XIX столетия имя Нечаева с одинаковой неприязнью произносили и монархисты, и либералы, и революционеры. Как он сумел навлечь на себя столь единодушную ненависть? Сейчас это трудно, почти невозможно понять. Пожалуй, лучшее из объяснений дала революционерка Вера Засулич, которая назвала Нечаева «человеком другого мира, как будто другой страны или другого столетия». Естественно, что этот странный пришелец встретил всеобщее непонимание, а потом и враждебность. «Таких исключительных характеров, — писала Засулич, — не появлялось больше в нашем движении, и, конечно, к счастью».