Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Лев Николаевич Толстой, граф из известной семьи, не какой-нибудь лунатик князь Мышкин, спокойно женился на дочери незаконнорожденного ребенка, члена дружественной Толстым семьи, все дети выбились в люди, все сделали карьеры, жили в Петербурге – кто сенатор, кто губернатор. И все – Иславины-Исленьевы, путаница, неловкость, – но все преодолимо. Вот и Женя Пастернак к месту и не к месту объявляла, что она жена Пастернака. «Чтобы услышать: бывшая. Потом плачет и уходит». Это вот та самая зловредная половина, которым при теперешней народной власти не дают развернуться, а уж при царизме-то она бы с Суслихой потягалась бы еще как!

Но разве ее не жалко?

Пастернак бы в Толстовские времена с нею бы не развелся, с Зиной бы в лучшем случае съездил бы на сезон в Италию, ну – трагедии, слезы, все бы смешалось в доме и у него и у Нейгауза, – а там, глядишь, пошла бы жизнь по-старому. На Суслихе жениться – ну это чересчур. Олю-ша, конечно, могла бы и взять над ним власть, тут уж чистая физиология и изученные наукой геронтологией поправки к психологическому статусу, но планов бы, конечно, не строила. Велика ли разница, Василий Васильевич, чтобы так биться?

Дело совсем в другом.

Вот и Ирочка Емельянова рассуждает о законных и незаконных женах и детях, ставя кавычки, то есть меняя первых и вторых местами. Это Зинаида Николаевна, Нейга-узиха – незаконна. И Василий Розанов бьется – незаконна, мертва, преступна. Ирочка – даже не плод любви, но, отряхиваясь после расстеленного в ширину плаща, надо дать слово, имя, закон.

Пастернаком двигало другое. Придуманный и даже названный до него нравственный закон внутри нас.

Он отзывал в сторонку в ЗАГСе Зинаиду Николаевну и просил ее отдать свое, Нейгаузовское, имя детям, а самой стать им, Пастернаком, как в строгих католических правилах: «Mrs. Борис Пастернак». Жене в свое (ее) время дар такой казался дешевеньким, никчемным, она сама великодушно предложила супругу стать господином Лурье – и посмеялась, и уязвила, – за то потом выслушивала от писателей, что никаких жен писателя Пастернака Евгений они не знают, и мест в писательских вагонах выделять не будут. Когда он давал, а, жеманничая, не брали – легче и ему себя не казнить, если другая радостно подставляла ладони. Первая была пусть преступлением – на всякий грех есть милосердие, но вторая незаконной стать уж точно не могла.

Я – поле твоего сраженья…

Для женщины очень плохая судьба – быть подругой гения. Она никогда не станет ему вровень – и за это с нее спросят. О Софье Андреевне пишет даже сын: «Если бы случилось, что она умерла в начале восьмидесятых годов, ее память осталась бы навсегда идеалом русской женщины».

ТОЛСТОЙ И.Л. Мои воспоминания. А еще лучше, если б Толстой и не начинал своих писаний, – цены б ей не было. Ирочка Емельянова пишет ясно, светло, благодарно – ей только не нужно было доказывать, что ее мать – главная часть Пастернака, и все было б по-другому.

Что называет Е.Б. Пастернак толстовской закваской? Толстой, как и Пастернак, не расхаживал по борделям. Этого сходства мало, чтобы твердыми толстовскими установками объяснять двоеженство Пастернака в четвертой части его половозрелой жизни. Биограф пишет: «…железная воля нужна была для того, чтобы жить так, как хочется и не стыдиться того, что делали решительно все – но скрытно, боясь огласки» (БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 752). Воли совсем не надо, он просто махнул рукой и не нашел в себе сил конспирироваться – и выдерживать с «женщиной в шлеме» сражения за возможность сладкой мужской тайны. Он делал все, что она хотела, безо всякого мужества, и, как к стене, прислонился к крепости Зинаиды Николаевны. Она не отступила – некуда было отступать и ему. Позиция самая легкая, слабая, безответственная, но по мало от него зависящим причинам устойчивая. А то, что так поступают решительно все, положительных красок его нравственному выбору не прибавляет. Толстой даже в хорошем остерегался «быть как все»: все – это посудная лавка горшечника, который изваянные сосуды наполняет грехом, или они грехом наполняются сами, – и ни один человек не убережется.

Соблазнительно, но неблагодатно идти по следам «всех». Пастернак будто бы не убоялся греха и вил его дерзко, тогда как все боятся, греша. А он один сделал, только вот не «грех мой предо мной есть выну», а «пред вами». Доблесть малая. Даже если Борис Леонидович ни во что не ставил моральный суд своих знакомцев – тех, для кого имело значение, с женой или не с женой ходит Пастернак в театр – все-таки маловероятно, чтобы предметом оправдания или бравады было «вы все делаете это, но тайно. А я – явно». Как-то даже ради самоуничижения гаже «всех» становиться – это не по-пастернаковски. В общем, другого объяснения нет – не скрывался Пастернак с Ивинской только потому, что ЕЙ ХОТЕЛОСЬ эту связь афишировать, связывать его, а у него не было сил ей (Ивинской, не страсти) противиться.