Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

Борис Пастернак прожил меньше всех в своей семье, все его ближайшие родственники были солидными долгожителями; отец – 83 года, сестры: Жозефина – 93, Лидия – 87, брат Александр – 89. Лидия Корнеевна Чуковская считает – затравили. Травили, скажем прямо, не больше многих, затравленным его заставляли чувствовать близкие, а точнее – «вторая», «незаконная» семья. У этой семьи не было дна, не было дела, были потребности, препятствия преувеличивались, потребности росли. Им нечем было заняться вместе. Маловероятно, чтобы дома Пастернаку с утра предложили бы коньяк. У Ивинской все время были застолья и свои посиделки при свечах. Ивинская спаивала его – не намеренно, но и не останавливаясь перед мыслью о возможном вреде. «Ивинская вела отчаянную борьбу за то, чтобы Борис Леонидович оставил семью и соединился с ней. Помня его слова: „Менять свою жизнь я не могу и не буду“, – я уговаривала ее смириться с ее положением и не терзать его. „Да с какой стати?“ – отвечала она» (МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 319).

Поддерживать его здоровье для продолжения жизни в прежнем статусе – с какой стати? А так он доволен, он воспринимает ее дом как отдушину – его не ограничивали, естественно, и дома, – но ограничения уже ставил он, не мог же он пить беспрерывно, а общая картина получалась все-таки такой: дома – рамки и сдерживание, а у Лелюши – выход напряжению. И свидания пролетают незаметно.

Долголетию также не способствуют половые эксцессы. Здоровая регулярная половая жизнь – замечательно, связь с женщиной, декларирующей свою безудержную сексуальность и ясно понявшую, чем она привлекательна для своего мужчины, – это довольно опасно. Сейчас санитарно-гигиеническое просвещение сделало свое дело, и люди ведут себя сознательно. Вот комета Галлея поэтического небосклона конца ХХ века – Иосиф Бродский. Встречает и почти сутки беспрерывно общается в 1989 году с постсоветской молодой поэтессой, впервые оказавшейся на Западе. Увлечен ее стихами (ей рассказывают, что он держит книги ее стихов у себя на столике), интервьюер еще более льстива: «Сознайтесь, если бы вы не были так хороши собой, разве бы он взял вас за руку и повел за собой?», коллеги – собратья по перу завидуют. Но поэтесса проявляет похвальную предусмотрительность: «…дело в том, что конец нашего общения в Роттердаме к этому сюжету note 36 и привел, что меня испугало. Во-первых, я знала, что у него больное сердце, он всю ночь не спал, курил одну за другой и пил «Bloody-Mary». Я боялась, что сердце не выдержит» (ПОЛУХИНА В. Иосиф Бродский глазами современников. Стр. 351, 362). Для примера менее выдержанной молодежи такое резонерство опубликовано тиражом 5000 экземпляров. А ведь Бродскому только 49 лет, Пастернаку уже в начале знакомства с Ивинской было 56, к концу – и 70. Ну ладно, не будем так занудливы, Ивинская уверяет, что любит, а наша поэтесса посвящает Бродскому стихотворное признание:

Можете угрожать,

НАПРАВЛЯТЬ Betacam,

Я не буду рожать

И без любви не дам.

С любовью и без любви – это две большие разницы. Порадуемся заодно о последних годах Бродского – он женился через несколько лет после этой встречи, на молодой женщине, конечно, на красавице и аристократке, горячих итальянских и роковых русских кровей, – и сердце выдержало. Умер, будучи оперированным на сердце еще до женитьбы, от него, проклятого, но все же не на ложе любви, как действительно конфузно могло произойти в Роттердаме. Хотя – как знать – уж такой ли был бы накал?..

Пострадать – хорошо. Не в таком прямолинейно-макабрическом смысле, как «страдала» Анна Ахматова.

Бродский в интервью передает слова Льва Гумилева: «<…> Для тебя было бы даже лучше, если бы я умер в лагере. То есть имелось в виду – „для тебя как для поэта“».

ВОЛКОВ С. Диалоги с Иосифом Бродским. Стр. 245.

Тебе было бы лучше… Или «Какую биографию делают нашему рыжему» – просто для галочки, для биографии и для взбудораживания творческих сил, поставить «катар-сисики», как пиявки, чтобы работалось широко и свободно. «А страдание только еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но при чем она тут, бедная, не правда ли?» (ПАСТЕРНАК Б. Чтоб не скучали расстоянья. Стр. 332). Отдавая дань безупречному профессионализму Пастернака, но не отказывая в чувствах совершенно простых, нельзя не отметить, что страдания Ивинской он считал немного игрушечными.

Ревность Пастернака – он не ревновал и к Копернику. Ревновал к советской карательной системе – какой-то мордовский «Ночной портье». «Наверное, соперничество человека никогда в жизни не могло мне казаться таким угрожающим и опасным, чтобы вызывать ревность в ее самой острой и сосущей форме. Но я часто, и в самой молодости, ревновал женщину к прошлому или к болезни, или к угрозе смерти или отъезда, к силам далеким и неопределенным. Так я ревную ее сейчас к власти неволи и неизвестности, сменившей прикосновение моей руки или мой голос».

Там же. Стр. 332.