Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

«Я мерил его своими целями, своими мерками – и корчился от стыда за него как за себя: как же можно было испугаться какой-то газетной брани, как же можно было ослабеть перед угрозой высылки, и униженно просить правительство, и бормотать о своих „ошибках и заблуждениях“, „собственной вине“, вложенной в роман – от собственных мыслей, от своего духа отрекаться… <> Нет, если позван на бой, да еще в таких превосходных обстоятельствах, – иди и служи России! Жестоко-упречно я осуждал его, не находя оправданий. Перевеса привязанностей над долгом я и с юности простить и понять не мог, а тем более озверелым зэком» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 289—290). Ивинская снова хлестко иронизирует: «Превосходно сказано! По форме; а по смыслу – поразительно несправедливо. Несправедливо дважды: во-первых, потому, что не учтена ситуация и время (учтены – названы, правда, превосходными обстоятельствами, каковыми и являлись), когда Пастернак своим романом решился на одно из самых волнующих в середине века сражений духа против насилия; во-вторых, потому, что совершенно не поняты мотивы подписания им двух покаянных писем» (Там же. Стр. 290). И далее сообщает назидательно: де задумал Пастернак свой роман в роковом 1946 году (когда познакомился он с ней, Ивинской, а рыданий перед Жо-ней в Берлине в 1935 году о замысле романа о девочке под вуалью будто и не было), – но свою решающую роль Ольга Всеволодовна как бы ненавязчиво микширует (но ведь догадаются, не идиоты, и сами) и напоминает о том, о чем говорят только с придыханием: год, когда был зачат «Доктор Живаго», был тем самым годом, да, это был именно тот самый год, когда – и лучше продолжить цитатой: «…не только писатели – все думающие и что-то понимающие люди были потрясены постановлением о журналах „Звезда“ и „Ленинград“…» (Там же. Стр. 290). Этого, считает она, никогда не бывшего совпадения – «Доктор Живаго» был задуман не в памятном Ольге 1946 году, и Постановление свою зловещую тень отбрасывало только на тех, кто без теней казался себе не таким интересным, – более чем достаточно, чтобы через двенадцать лет отказаться от Нобелевской премии. Солженицын повержен.

Обычное гаденькое объяснение, но от него мало кто может удержаться: «Да, хорошо, что у Солженицына есть друзья и покровители, его поддержавшие» (Там же. Стр. 288), жаль, что она не намекнула попрозрачнее, какие услуги он за это оказывал «покровителям».

Нобелевская история – это, как говорят в теннисе, серия невынужденных ошибок.

«И как мы, Лелюша, вдвоем вышли из всех неприятностей. И все счастливо! И так бы всегда жить. Стыжусь только этих поликарповских писем. Жалко, что ты заставила меня подписать их». Я возмутилась – как скоро он забыл смертельные наши волнения! Он сказал: «Сознайся, ведь мы из вежливости испугались!»» (Там же. Стр. 362).

«"Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка" – так называлась передовая „Правды“ от 26 октября 1958 года. <> „Все ясно, – сказала мама, открыв газету. – На нас идет танк. Никаких красивых слов больше быть не может. Я сделаю все, что угодно, чтобы спасти Борю“».

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 203. Где она родилась, Ольга Всеволодовна, чтобы ей поверили? Где это в Советском Союзе в волнении привставшие со стула дамочки обещались спасти от репрессивной машины, от Ежова, от Берии, от застенков и лагерей, от ГУЛАГа своих возлюбленных – и действовали, не мешкая ни минуты, и спасали? Иностранцы компетентно подтверждали: если б не Марья бы Петровна, сгнить бы нашему гению лагерной пылью, как безумный, больной, мнительный и ненавидимый Осип Мандельштам. Где, когда не проявила должной решительности Надежда Яковлевна? Что бы было не отбросить все: «Все! теперь не до красивых речей!» Иностранцы, конечно, верят. «Если его не арестовали, – пишет Серджо д'Анджело, – то только благодаря Ольге Ивинской» (ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ К. Senior Service. Стр. 116).

Какой-то меченый – метящий – атом: Нобелевская премия. Мало что конкретное обозначая на самом деле, бродила по двадцатому веку и метила то одно, то другое. В девятнадцатом веке роль Нобелевской премии исполнил Наполеон Бонапарт. Стало ясно, что за личные заслуги, амбиции и удачи можно стать Наполеоном. Награда эта была столь штучна (где «столь» означает «абсолютно»), что не особенно к ней и рвались. Для получения же Нобелевской премии голой удачи надо было немногим меньше, но этих крохотных цифр хватило, чтобы к ней стремились тысячи. Тысячи ушли в могилы, не получив и не приблизившись, – будучи гораздо более значительными персонами в своих отраслях, чем законные состоявшиеся но-белиаты.