Другой Петербург

Когда Пушкин останавливался у «Демута», заведение принадлежало дочери первого хозяина, Елизавете Тиран. Занимал поэт обычно 10-й нумер. Забавная подробность: Гоголь, только приехав в Петербург, набрался храбрости прийти к «Демуту», познакомиться с жившим там Пушкиным. Почтительно спросил у лакея, дома ли хозяин. Слуга отвечал, что дома, но спит. «Работал всю ночь?» — робко предположил Гоголь. «Да, работал. Всю ночь в картишки играл».

Из многочисленных постояльцев «Демутова трактира» обратим внимание на одного, прожившего шесть лет в 54-м нумере. Петр Яковлевич Чаадаев. Фигура, в истории русской мысли находящаяся в гордом одиночестве. Автор «Философических писем».

Писал их Чаадаев по-французски, предполагая, должно быть, сразу сделать достоянием европейской мысли, потому что кто же в Европе будет по-русски читать! равно как и в образованном русском обществе. Но первым все же был опубликован — через шесть лет после написания — в журнале «Телескоп» русский перевод первого письма, вызвавший такую бурю, после которой об этом чаадаевском творении в России не было принято говорить до революции 1905 года. Всего писем восемь, и любопытно, что полностью они были изданы, наконец, в оригинале и с переводами, лишь в 1989 году. Были, наверное, причины, по которым их боялись и в сталинской, и в брежневской России, как в николаевское время. Да и сейчас «Философические письма» не утратили актуальности. Это историософское сочинение, указывающее, какие уроки следует сделать России из ее особого положения в мире. Подробное знакомство с этими письмами в нашей книге вряд ли целесообразно.

Чаадаева мы знаем, в первую очередь, по стихам Пушкина («пока свободою горим», «он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес» и т. д.) Есть и такое послание:

О, скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет?…
Как обниму тебя!..

Можно подумать бог знает что, но на самом деле, кроме условных риторических фигур, бывших общим местом для тогдашних образованных людей, здесь ничего нет.

Конечно, Чаадаев не мог не производить на Пушкина, как и на всех своих современников, сильного впечатления. Он коренной москвич, стали они с братом круглыми сиротами в самом раннем возрасте (Мише было пять лет, Пете — три). Имение осталось за детками стоимостью в миллион (это конец XVIII века, не путайте цены). Детей воспитывала тетушка, старая дева княжна Анна Михайловна Щербатова (брат ее, князь Дмитрий Михайлович, много размышлявший «о повреждении нравов в России», души не чаял в племяннике). Мальчик рос необыкновенно красивым, бойким, замечательно образованным, избалованным и своевольным.

Золотое детство в арбатском доме, нянюшки, мамушки, летом выезды в деревню, зимой бесчисленные визиты к знатным родственникам, с семи лет гувернеры и учителя, наставники в разных языках и науках, в отрочестве лекции в Московском университете. При своем уме, прекрасной внешности, редкой образованности, он обладал удивительным умением пленять. Безупречный такт, отличный французский язык, репутация лучшего московского танцовщика, выделывавшего бойкие антраша в только входившей в моду французской кадрили. С его появлением, писал биограф, «общество, хотя бы оно вмещало в себя людей в голубых лентах и самых привлекательных женщин, как бы пополнялось и получало свое закончание. Оно обдавалось, так сказать, струей нового, свежего и лучшего воздуха». Служил в гусарах, был храбрым офицером: сражался на Бородинском поле, получил за Кульм железный крест, входил в Париж…

«Принц Фортюне», казалось бы, он должен был пользоваться бешеным успехом у женщин. Они, действительно, окружали его плотным кольцом, но все ограничивалось блестящим флиртом и не имело никаких естественных последствий.

Мы узнаем Чаадаева в первой главе «Онегина», с изумительной по двойной перверсии XXV строфой, уподобляющей героя ветреной Венере,

Когда надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

Все эти щетки тридцати родов, гребенки, пилочки стальные, духи в граненом хрустале списаны с натуры, с его будуара. Никто в России не умел так носить костюмы. Искусство одеваться он возвел на степень исторического значения. Всю жизнь наш философ был человеком исключительно светским, нуждавшимся в обществе, любившим блистать. Все было ему доступно, и если он от чего-то отказывался, то, очевидно, потому, что в самом деле не хотел.