Другой Петербург

Юноша болезненный, но живой, блещущий остроумием, принятый в аристократических гостиных. Службой он никогда себя не обременял, жил в свое удовольствие. Труд считал «величайшим наказанием, посланным на долю человека». Состояние его вполне устраивало. Литература доходов ему не приносила; он служил ей «с гордостью барина и презрением к ремеслу литератора». Единственным, что доставляло ему искреннее огорчение, была необыкновенная толщина. В конце концов, обнаружилась водянка, унесшая его в могилу.

Стихи он писал изумляющие откровенностью, по тем временам.

Сухие, редкие, нечаянные встречи,
Пустой, ничтожный разговор,
Твои умышленно-уклончивые речи,
И твой намеренно-холодный, строгий взор, —
Все говорит, что надо нам расстаться,
Что счастье было и прошло…
Но в этом так же горько мне сознаться,
Как кончить с жизнью тяжело.

В списке этого стихотворения Модест Ильич Чайковский пометил, что оно обращено к соученику Модеста по училищу правоведения Алексею Алексеевичу Валуеву. Апухтину было тридцать, Алеше двадцать один. Все понятно, но при чем тут дамы?

С Жоржем Карцевым и его женой у Апухтина были прекрасные отношения. Если уж кто причинял поэту страдания, то, конечно, не очаровательная Александра Валерьяновна, «яркая брюнетка с искристо-синими глазами и чуть заметными усиками над капризным ртом». Толстячка поэта она, наверное, любила щекотать, шутя, обнимать да гладить рано оплешивевшую голову и заливаться звонким ласковым смехом. Панаева была всеобщей любимицей. Чайковский тоже ей восхищался.

Светская жизнь всегда привлекала Апухтина. Остроумец, мастер экспромтов — в жизни он мало походил на того измученного меланхолика, каким кажется по стихам. Круг его знакомых был окрашен достаточно одноцветно. Веселые ужины в «Медведе» проходили по преимуществу в мужской компании, и друзья Апухтина — это молодые офицеры, правоведы, актеры. Профессиональных литераторов он не любил, предпочитал, чтобы стихи его расходились в списках, сделанных поклонниками. Сам любил декламировать, с большим настроением.

Но я тебе пишу затем, что я привык
Все поверять тебе; что шепчет мой язык
Без цели, нехотя, твои былые речи,
Что я считаю жизнь от нашей первой встречи,
Что милый образ твой мне каждый день милей
Что нет покоя мне без бурь минувших дней,
Что муки ревности и ссор безумных муки
Мне счастьем кажутся пред ужасом разлуки…

Характеристика его, данная Модестом Чайковским, довольно типична. «Его натура была слишком мечтательно-созерцательная, он был слишком безучастен к современности, слишком мало деятелен, чтобы негодовать, карать и язвительно осмеивать. Внешние обстоятельства и более всего его болезненное состояние поставили его в положение зрителя, а не актера в общественной жизни; она протекала мимо, почти его не затрагивая, и он глядел на нее с интересом, но бесстрастно, с легкой насмешливой улыбкой; в ней не чувствовалось ничего хлесткого, следовательно, ничего сатирического. Он был просто необычайно тонкий наблюдатель, умевший высказаться ярко, картинно и с непередаваемым юмором. Главная прелесть его „словечек“ и экспромтов заключалась в их неожиданности, в той быстроте, с которой он умел поворачивать вещи, освещая их смешные стороны, в интонации, в величаво-добродушной улыбке, с которой он произносил их, а главное, в той изящной прихотливой форме, в которую они облекались им».

Есть у Алексея Николаевича знаменитое стихотворение, положенное, как и многие его другие, на музыку. Популярный был романс «Пара гнедых». Тащатся мелкой рысцою две клячи, были и они когда-то рысаками, и хозяйка их, старая развалина, смолоду пользовалась успехом. «Таял в объятьях любовник счастливый, таял порой капитал у иных… Грек из Одессы и жид из Варшавы, юный корнет и седой генерал, — каждый искал в ней любви и забавы и на груди у нее засыпал».