Другой путь. Часть первая

Я ответил:

— Ничего.

— Примерами новыми пополнился?

— Примерами?

— Да. Примерами дружелюбия русских к финнам.

— А-а! Да. Пополнился.

— Наших видел?

— Не всех. Одну ее только.

— Надю? Ну, как она там, жива-здорова?

— Здорова!

Это я мог сказать ему, не кривя душой, стоило мне вспомнить, как я летел от ее рук в угол между дверью и печкой. Иван Петрович предложил мне чаю, но я сказал «спасибо» и пошел к себе в комнату. Время было позднее, а мне еще предстояла возня с мокрой одеждой, после чего надо было успеть выспаться за две ночи и не опоздать на работу.

46

На работу я, правда, не опоздал, но уже не она шла мне на ум. Черноглазая русская женщина заполнила теперь мои мозги, не желая их покидать. Руки мои продолжали, как всегда, выполнять свою привычную работу, но мысли улетали далеко за пределы Ленинграда, разгуливая там вокруг знакомого крыльца.

Наступил день, когда мы покончили наконец с отделкой дома в Коротком переулке. Бригаду Ивана Петровича направили после этого в Выборгский район строить новую школу. А меня с Терехиным взяли из бригады и перебросили на строительство шестиэтажного дома в южной части города.

Дом этот строился очень быстро, составляемый из больших кусков, заранее отлитых на заводе. Балконные двери, оконные косяки и рамы устанавливались в нем одновременно с возведением стен. А стены были огромные в этом доме, который вобрал в себя два очень просторных двора, похожих скорее на городские площади, чем на дворы. Посреди этих дворов предполагалось разбить садики. Окна, смотревшие в эти дворы, получали столько же света и солнца, сколько и те, что смотрели на улицу. И этим окнам не было числа. Столяры и плотники, занятые ими, обязаны были также настилать полы, набивать деревянную основу для потолков, возводить временные деревянные лестницы и леса. Но они не успевали всюду, заставляя порой ждать водопроводчиков, штукатуров и стекольщиков. А вплотную за ними поднимались из этажа в этаж паркетчики, обойщики, маляры и электрики, не давая им передышки.

Дом уже был под цинковой крышей, когда мы прибыли туда с Иваном Терехиным. Наша работа началась на третьем этаже парадного крыла, выходившего на Южную улицу. Мы должны были возводить здесь деревянные стены, разбивающие каждую квартиру на комнаты, и подготавливать их к штукатурке. Все внутренние двери тоже были нашей заботой.

Но даже эти заботы и перемена места не изгнали из моей головы чернобровую русскую женщину. Я работал и думал о ней. Я строгал по вечерам доски для книжных полок в комнате художника Ермила, но думал о ней, о русской женщине с ее красивыми гневными глазами. Все другое ушло из моей головы, кроме нее. Гордая русская женщина стала полной хозяйкой всех моих дум.

Даже задумчивость одинокого Ивана Ивановича не так занимала теперь мое внимание, как сожаление о том, что я так неосмотрительно упустил. Да и была ли это задумчивость? Что-то другое уловил я в его серо-голубых глазах, когда он взглянул на меня однажды, проходя мимо по коридору. Взглянул он на меня, проходя мимо, и, конечно, меня увидел, иначе не отклонился бы к стене коридора, чтобы нам было свободнее разойтись. А если он меня увидел, то и мысли его тоже должны были коснуться меня, а не витать где-то за облаками. Он должен был вспомнить, что видит перед собой человека, который сколотил ему две большие книжные полки, проведя с ним вместе в комнате несколько молчаливых осенних вечеров. А вспомнив это, он должен был остановиться и поздороваться со мной. Но он не остановился и не поздоровался. Холод был в его глазах, взглянувших на меня. И на мое приветствие он ответил едва заметным кивком, пройдя мимо меня к выходу твердым, размеренным шагом, каким ходят обыкновенно рослые, налитые силой мужчины.

Ермил Афанасьевич видел это, идя вслед за мной из кухни в комнату. И когда наружная дверь захлопнулась, он сказал удивленно:

— Что это стряслось такое с нашим добрейшим Иваном Иванычем? Только что песни распевал у себя в комнате и вдруг — на тебе! Полное преображение господне. Какую смертельную обиду нужно было нанести этому деликатнейшему человеку, чтобы сделать его таким неприветливым! Чем вы ему досадили, Алексей Матвеевич?

Я пожал плечами. Чем досадил? Ничем не досадил. Смертельная обида? У меня самого была обида, однако я не перестал из-за этого здороваться с людьми. И звали мою обиду Надежда Петровна.