Другой путь. Часть первая

— А вот в то воскресенье, две недели назад, помните? Что это за компания была с вами? Там еще три девушки были.

— Не знаю. Это не с нами. Это чужая компания из его училища.

Я смотрел прямо в ее глаза, говоря это. А ее глаза смотрели сердито и недоверчиво. И, кроме того, в них была тоска. Такую тоску хотел бы я видеть в других женских глазах, тоже очень похожих на эти по цвету своих зрачков, хотя в этих было больше зелени и черноты. Но как сделать, чтобы в тех глазах появилась такая же тоска и чтобы эта тоска была по мне? Не знал я, как это сделать. Да и не смог бы я заставить свою женщину стынуть подобным образом на морозе, если бы даже увидел в ее глазах раскаяние.

Выходило, что не с Никанора следовало мне брать пример. Но с кого? У его отца тоже нечего было мне перенимать, ибо жил он со своей женой в мире и дружбе, а кроме того, занимался по вечерам в своей задней комнате рисованием, чего я никак не сумел бы перенять, если бы даже захотел.

Рисовал он главным образом людей: лица людей, головы людей, тела людей, людские руки, ноги, губы, носы, глаза, ресницы и, кроме того, всякую одежду и утварь, с которыми человеку приходится иметь дело. Вся задняя комната была у него полна этими рисунками, сделанными карандашом, пером и тушью и заполнившими все свободные места на стенах. Только левая стена, где я установил стеллаж, была свободна от них, занятая книгами. Да не смогла принять на себя рисунки правая стена, имеющая два высоких окна, между которыми едва поместилось большое зеркало. Зато на передней стене они заняли все пространство над письменным столом справа от входа и такое же пространство над двуспальной кроватью левее входа. А задняя стена была вся в рисунках почти от пола до потолка.

Она была кирпичная, и мне пришлось набить на нее по горизонтали несколько рядов тонких деревянных реек, чтобы лучше держались кнопки. На эти рейки он и наколол свои листы с рисунками, из которых самый крупный был около полуметра высотой. Все люди мира, прошлого и настоящего, смотрели на меня с его стен в течение тех вечеров, пока я сооружал ему в дополнение к стеллажу стремянку и мольберт. И все они были заняты какими-то своими делами, но как бы отрывались от них на минутку, чтобы взглянуть на меня. Так они были нарисованы.

Первобытный человек, например, тер остроконечным кремневым осколком по обломку скалы. Но стоило мне взглянуть на него, как он тоже повернул ко мне свое низколобое волосатое лицо, приостановив работу. Глаза у него были черные, маленькие, глубоко упрятанные под выпуклые надбровья. Он впился ими в меня недоверчиво, раздвинув широкие ноздри, и его огромный рот оскалился, готовый испробовать на мне зубы. Опираясь одной рукой и коленями о край обломка скалы, на котором он точил свой осколок, он другой рукой готовился перехватить этот осколок таким образом, чтобы ударить меня им, если потребуется. И можно было представить, во что превратила бы меня эта волосатая рука, вся перевитая тугими, жесткими мускулами, если бы она прикоснулась ко мне с враждебным намерением.

Пробив стамеской несколько отверстий для ступенек в боковой доске стремянки, я поднял от пола голову к другому рисунку, с которого на меня взглянула крупноглазая египтянка в белой прозрачной сорочке. Она только что собиралась бросить в отверстие маленькой печи приготовленную из теста лепешку, для чего опустилась на одно колено, отведя слегка ладонь с лепешкой назад, но увидела меня и приостановила это движение. И другая, полоскавшая белье в глиняной чаше, тоже удивленно приоткрыла рот, обернувшись в мою сторону.

Немного далее голый грек, державший в руках молоток и резец, отвернулся от глыбы мрамора, чтобы задержать на мне свой пытливый взор. А вслед за ним на меня взглянул, сощурясь, бородатый германец, сжимавший в огромной кисти рукоять меча с длинным прямым клинком. Славяне в длинных и коротких одеждах, негры без всякой одежды, монголы, индусы, эскимосы, жители Индонезии, Огненной Земли, Гавайских островов, англичане, французы, испанцы, американцы — все они взглядывали на меня, оставляя свои дела, едва я к ним оборачивался.

Я не задавал хозяину вопросов по поводу такого скопления народов на его стенах, и он, кажется, был доволен этим. Зато Ивана Егорова он впустил в заднюю комнату весьма неохотно. Тот постучался предварительно и, войдя в комнату, сказал:

— Два гвоздя мне нужны небольшие. Не найдется ли у вас?

И он показал пальцами размеры гвоздей. Ермил развел руками:

— К сожалению, гвоздевые вопросы не по моей части. До сих пор кнопками обходился. У Ники где-то есть, но он ушел на зимний стадион. В этом вся загвоздка. А вы у Алексея Матвеевича возьмите. В его коробе все найдется, кроме ситца и парчи.

Я сказал: «Пожалуйста», — и полез в свой ящик. Но Иван даже не взглянул на меня. Тронув пальцем лоб, он сказал:

— Нет, спасибо. Я вспомнил. У меня, кажется, есть в одном месте…