Другой путь. Часть первая

— Ну прости же меня, Ника, родной мой. Ну неужели ты не можешь понять, что это было не то? Не так я хотела ответить. Совсем иначе я хотела ответить. Совсем наоборот, понимаешь? Но это безотчетное чувство протеста, свойственное, я думаю, каждой уважающей себя девушке. Ты должен понять это. Тут и понимать нечего. Сознайся, что это было грубо с твоей стороны. Любая другая девушка на моем месте тоже запротестовала бы в ответ на такую грубость. Ну сознайся же, ну скажи же хоть что-нибудь! Не молчи ты, ради бога! Ну ругай меня, докажи, что я не права, но только не сиди ты таким чурбаном, Никанорушка!

Но чурбан молчал, скосив на сторону свое крупное детское лицо. Пришлось ей повторить все, что она уже сказала, а к сказанному добавить еще новый крик:

— Да ты живой или нет в конце-то концов? Человек ты или кусок пня деревянного?

И на это он выдавил наконец ответ, чтобы доказать ей, наверно, что он все-таки не кусок пня, да еще деревянного. Продолжая смотреть куда-то в сторону от нее, он пробубнил своим детским басом:

— Я понимаю, что техникум — это не то, что институт, и другого отношения не жду. Но куда же нас, таких, девать? Пускать на мыло или сжигать в крематории?

Ему ответил голос девушки:

— Ты о чем, несчастный? Ты о чем?

— Я о том, что до Васи, который с тобой вместо учится, мне далеко. И мешать вам я не собираюсь.

— О, глупец!.. О, безнадежный глупец!..

— У меня нет его красноречия. Я поступил, как умел. Я любил и потому так сделал.

— Любил!..

Это слово она выкрикнула с каким-то ужасом в голосе и приблизила свое лицо к его лицу, всматриваясь в него внимательно. Ветер открыл мне на миг их облепленные снегом фигуры и тут же окутал их новым белым облаком, скрыв от моих глаз. Но ее возглас из этого облака повторился:

— Любил?! Что ты этим хочешь сказать?

Ответных слов не было слышно из белого облака, и, когда оно умчалось в сторону собора, я увидел, что румяное, влажное от снега лицо девушки продолжало держаться в прежней близости от его глаз. И в нем был страх, в ее лице. Она заглядывала ему в глаза и допытывалась:

— Ну что ты хотел этим сказать? Да говори же, Никанор!

Но он пробубнил, отворачивая лицо:

— Мне надо идти.

— Никанор!..

Она с отчаянием выкрикнула это слово и тут же пропала из моих глаз, окутанная новым завихрением из хлопьев. Похоже было, будто снег нарочно пытался приглушить ее слова, сгущаясь вокруг нее в плотные подвижные круги и спирали, полные немого холода. Но слова, вылетавшие из этого снежного клубка, содержали в себе столько жара, что, конечно, не мартовскому снегу было его гасить. Она говорила ему:

— Никанорушка! Ну разве можно так! Это же не предмет для шуток, да еще таких злых. Ну прости же меня! Ведь я же тебя люблю. Ты сам знаешь это. И с каждым днем все больше люблю. И тогда любила. И ударила, потому что люблю. Хотелось от тебя нежности какой-нибудь. Ты такой большой и сильный. Именно от тебя хотелось чего-то нежного. Это так шло бы к тебе. Это не свойственно твоей натуре, но тем дороже и милее выглядело бы. Дорогой мой! Ну… Ох, этот ветер забивает дыхание, не дает говорить! Ты должен понять, что я тогда за тебя обиделась и ударила не тебя, а то грубое, чего не должно было быть в тебе. Ты непременно должен это понять!

Ветер снял с них на миг одну снежную пелену, но сразу же поволок через них новую. Он сидел и молчал, глядя в сторону. А ее голос опять вырвался из молчаливой снежной бури:

— Ну говори же хоть что-нибудь, Никанор! Это глупо, наконец, так молчать!

И тогда он изрек в облаке снежного вихря еще несколько слов:

— Ты не по грубому ударила, а по самому хорошему, что у меня было к тебе. Ну, я пойду…

— Было!

Это слово она тоже выкрикнула с отчаянием. И, должно быть, он в этот момент сделал попытку встать, потому что из глубины белого завихрения снова донеслась до меня жаркая, торопливая речь: