Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

Я побрел вдоль палубы сперва в одну сторону, потом в другую. Она была шириной около двух метров и огибала вкруговую всю надстройку, состоящую из множества кают и двух салонов. А над этой надстройкой высился капитанский мостик с штурманской рубкой, позади которой поместилась чуть накрененная назад объемистая труба, обведенная у вершины красной полосой. Из трубы легкой струей выходил дым, незаметно растворяясь в чистом вечернем воздухе. Он не засорял неба, которое успело совсем проясниться в ожидании ночи. Но какое мне было дело до ясного вечернего неба? Последний раз видел я, может быть, это небо у себя над головой, ибо очень скоро мне предстояло отправиться прямиком на дно их знаменитой реки, чтобы там кормить своим жестким мясом их вкусную рыбу стерлядь.

В ожидании этого часа я бродил по палубе взад и вперед и вкруговую, старательно обходя других пассажиров, занятых тем же. Ведь среди них, помимо Ивана, мог еще оказаться кто-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях. А я не хотел такой встречи, ибо знал, чем она кончится. Не тянуло меня также на разговор с Варварой Зориной, так ловко заманившей меня в этот страшный капкан. Да, теперь я знал, с какой целью прибыла она со своим рюкзаком в город Горький, но слишком поздно раскрылось мне ее коварство. А она делала вид, будто ничего особенного не случилось, и даже улыбалась мне временами, как бы ободряя меня в моем горьком одиночестве в оставшиеся мне последние немногие минуты жизни.

Вся их компания расположилась на носу парохода у флагштока… Сидя как попало на бортовых выступах, на скрученном швартовом канате и просто на палубе, они громко распевали песни о Волге, о Стеньке Разине и всякие другие в том же роде. И когда я проходил мимо них по палубе, огибая носовой салон, Варвара каждый раз поглядывала на меня с улыбкой, не переставая петь. А может быть, и не с улыбкой. Может быть, улыбка мне только чудилась в блеске ее белых зубов между раскрытыми полными губами цвета спелой вишни. Зачем было ей теперь улыбаться и притворяться доброжелательной ко мне, если задачу свою она уже выполнила — завлекла меня зверю в пасть? Теперь на радостях по поводу этого ей оставалось только петь. И другим участникам этого хитро задуманного дела тоже ничего не оставалось, как ей подпевать. Так обстоят у них тут дела с финским гостем, если ему случилось попасть невзначай в их коварный город Горький. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не повторяйте моей ошибки.

Продолжая шагать взад и вперед вдоль палубы и приглядываться к людям, я заприметил еще одного человека, которого не было днем. Должно быть, он поднялся сюда с нижней палубы. Это был высокий парень, лет около тридцати. Солнце сделало темно-коричневым его широкое простоватое лицо и высветлило волосы на его голове так, что уже трудно было угадать их первоначальный цвет. Глаза его тоже были какой-то неопределенной светлой окраски. Но зато они не пытались в меня всматриваться. Он попался мне навстречу несколько раз и каждый раз глядел куда угодно, только не на меня. Был момент, когда он остановился у борта, любуясь уходящими вдаль водными просторами. В руке он держал газету «Правда», сложенную так, что каждый мог видеть ее название. А из кармана его пиджака торчала другая газета, на которой тоже легко можно было прочесть название «Горьковская правда». Подойдя к борту, я стал рядом с ним. Но он опять меня не заметил и даже замурлыкал какую-то песенку, настроенный на веселый лад красотой реки. Я прислушался. Песенка его была короткая и состояла всего из семи слов. Пропев ее раз, он снова и снова задумчиво повторял ее негромким, сиповатым голосом:

Взвейся, знамя коммунизма,
Над землей трудящих масс.

Да, это был, как видно, хороший, безобидный парень, и жаль, что все остальные люди на теплоходе не походили на него. Но уже поздно было такое желать. Капкан захлопнулся. И с минуты на минуту из салона на палубу мог выйти тот, который клал конец моим последним попыткам на что-то надеяться и что-то еще желать.

Солнце тем временем зашло за высокий правый берег реки, и небо над ним окрасилось в разные яркие краски, среди которых преобладала оранжевая. Но краски эти довольно быстро потускнели. Берега реки сделались черными. Вода тоже потеряла свой естественный цвет. На палубе наступили сумерки. Их усиливал навес, тоже огибавший палубу вкруговую. Сооруженный для защиты пассажиров от дождей, он в то же время отнимал от них какую-то долю дневного света.

Чтобы не столкнуться с кем-нибудь в сумерках, я присел на скамью, прислоненную спиной к надстройке. И еще кто-то присел на другой конец этой скамьи. Я не мог разглядеть его лица. Но вот над нашими головами зажглись лампочки, и я вмиг поднялся с места, уходя от него подальше вдоль палубы. Конечно, это уже не могло меня спасти, но на какое-то время все же отдаляло мой конец. А он проводил меня внимательным взглядом, в котором ясно можно было прочесть уготованную мне судьбу.