Другой Урал

— А что «время пришло»? Она это что, по графику делает? И че она вообще делала? Я че-то никакой охоты не заметил. Кто она такая-то, вообще?

— Ты сам не видел?

— Я-то видел, только я не пойму, что ж я видел-то.

— Ты видел, как она охотилса. Так же, как ты ходишь зимой зайца стреляйш. Точн так же. Он тряпка ложил, видел? Это как на кортлар охотятц, только он хотел бире ловить. Красный тряпк очень сильный, любой. Здесь он тряпк, а там — верх и низ, понял? Верх-низ, лево-право. Вире зайдет, выходить не может.

— Нет, как это, верх и низ? И как верх и низ помогают ловить бире? И че она хотела, зачем ей бире?

— Бире нужен эйе делть, для себе. Рузалина знает, только Реке Рузалина не нужен, Река его не хочет, а Рузалина не согласен, спорит. Видел, он дома пять минут живет, остальной времь там…

— А как так, Тахави абый? Как можно знать, если не Река дает?

— Э, малай… — подмигнул старик. — Гафур[28] помнишь? Он как знал?

— Так он не знал, ты же сам говорил — типа «заметный стал, а сам дурак совсем, не знал, как дальше».

— Знал-не знал, какой разниц… Его оттуда видно был, он туда сильно хотел, а зачем — не знал, вот и все. Как в клуб, где танцы, чакчак на пол бросай, через пять минут что будет? Вот и все.

— В смысле, его не нарочно затоптали, просто он не туда вылез?

— Какой разниц, малай… — повторил, засмеявшись, старик. — Там очень голодный молодеж на танцы ходит…

Поняв, что разговор уходит от темы все дальше и дальше, я вновь предпринял попытку вернуть его в намеченное русло:

— А что за вода там текла, ты так и не сказал.

— Скажи, что ты видел.

Это было совсем нетрудно, я подробно описал врезавшуюся в память картину серой ноздреватой земли, по которой робко ползет, словно ощупывая перед собой дорогу, прозрачный как стекло тягучий ручей, странным образом не утекающий в довольно широкие поры. Как я напугался, когда кто-то сказал мне, что ручей — это я и что надо как-то попасть ручьем в виднеющееся на горизонте странное циклопическое сооружение, высоченный ящик из огромных досок, кажущихся по сравнению с целым жалкими спичками. Да, кстати, вот хорошее сравнение для масштаба — коробка из-под холодильника, сделанная из неплотно подогнанных спичек, только эти спички — потемневшие от времени доски, толщиной с корпус от компьютера, а длиной где-то с комнату.

Выслушав меня, старик задал один уточняющий вопрос — было ли у меня такое чувство, что в этой дощатой махине бегает кто-то маленький. Я ответил, что было слишком далеко и я не смог бы разобрать при всем желании. Потом я начал рассказывать, как лихорадочно учился управлять ручейком «не воды» и как внезапно понял, что с детства знаю, как это делается, — это здорово удивило меня тогда; но Тахави оборвал мой рассказ, объявив это все ерундой, и попросил данную тематику больше не поднимать.

Тетка с ниткой

Еще такой был случай с больницей. Уже в другом городе, в другое время, мне уже было лет семь, может, восемь или даже больше; и мы снова жили на Урале. Летом, когда пух уже не летел, но все было еще таким свежим, мы шли с мамой по Победе. Это была красивая улица, тенистая и какая-то очень ладная, ходить по ней было приятно даже в жару. Я шел рядом с мамой, старательно перешагивая трещины в разноцветном асфальте.

Маме было немного неспокойно — она только что долго разговаривала о чем-то с тетенькой из института, которой я всегда жутко завидовал: у нее был ключ от чудесной солнечной комнаты, где на обожженных столах невероятной длины были расставлены странные стеклянные вещи, круглые и плоские, надутые перетекающими друг в друга пузырями, завитые в спирали, это называлось КАФЕДРА или ЛАБАЛАТОРИЯ. Когда я смотрел на эти невозможные штуки, мои глаза словно затаскивали меня внутрь, и я, превратившись в невесомую каплю, с замирающим сердцем скользил по их восхитительно правильным куполам, огибал конусы и сферы, влетал в ускоряющую головокружительную спираль и вылетал из нее втрое быстрее, проглатывая восторженный визг. Казалось, невозможно не быть счастливой, обладая такими сокровищами, ыо та тетенька отчего-то счастливой не была. Видимо, оттого, что она совсем не пользовалась своим баснословно выгодным положением, а все больше сидела в комнатке, где был чайник с креслами и высокими белыми шкафами.

Они с мамой пили там светло-желтый чай и тихо говорили о какой-то непонятной ерунде, постоянно упоминая «партконференцию», «до обкома дойдем» и «подавятся, сучки»; и этот «обком» казался мне загадочным замком высоко в горах, с высокими сиреневыми башнями, и я представлял, как мама с этой тетенькой лезут к нему по тропе — в синих спортивных костюмах, косынках и наконец-то улыбаются, а не суют конфету и не выпроваживают меня в пахнущий просторным линолеумом коридор, чтобы вновь тревожно зашелестеть за белой, дребезжащей всеми стеклами дверью.