Другой в литературе и культуре. Том I

Процесс «индивидуализации» современного общества характеризуется превращением личностной идентичности из «данности» в «задачу». Это углубляет процесс автономизации личности и порождает описанный М. Бубером «новый антропологический страх», когда «вопрос о сущности человека встает перед нами во весь рост – и уже не в философском одеянии, но в экзистенциальной наготе»[165]. Поиски идентичности современного человека – один из наиболее болезненных вопросов современности. В ситуации неопределенности, непредсказуемости и нестабильности наблюдается отождествление порядка с контролем и управлением, которые «стали обозначать утвержденный кодекс практических действий и способность добиться его соблюдения»[166]. После распада СССР коллективная идентичность в прежних формах невозможна: человек остается наедине с собой и необходимостью определить свое место в изменившихся социокультурных условиях. Возникает то, что Бауман называет «всепроникающим ощущением „утраты контроля над настоящим“»[167]. Это ведет к параличу политической воли и утрате веры в то, что коллективные действия способны внести перемены в состояние человеческих дел.

Описанные тенденции выражает восходящая к гражданской лирике XIX века неомарксистская ветвь российской поэзии. В XXI веке она трансформировалась в особую форму синтеза театрального перформанса и акции солидарности или протеста, осмысливающей и репрезентирующей социально-культурную действительность эпохи «нулевых». Это направление в актуальной русской поэзии представлено Лабораторией Поэтического Акционизма[168]. Она объединила поэтов, художников и философов, чья цель – «разотчуждение повседневности через насыщение городского пространства поэзией»[169].

Задача данной статьи – исследовать идеологический и художественный ракурсы проблемы отчуждения и поиска идентичности поэтами Лаборатории Поэтического Акционизма. Наше понимание отчуждения близко толкованию Э. Фромма, который считал отчуждение в современном обществе «почти всеобъемлющим. Оно пронизывает отношение человека к его труду, к предметам, которыми он пользуется, распространяется на государство, на окружающих людей, на него самого. ‹…› …Человек становится чужим самому себе. Он как бы „остраняется“, отделяется от себя»[170].

Одним из эстетических воплощений социального отчуждения в обществе постсоветской формации является «Поэма солидарности (она же разобщенности)» П. Арсеньева. Уже в названии произведения заложены антитеза существования современного человека, его бытование в модусе шизофренической раздвоенности:

Возвращайтесь в аудитории,
они защищены от пожара.
Из искры, нет, не возгорится –
приняты все меры,
более-менее искренне.
‹…›
Возвращайтесь в аудитории,
они защищены от шума и сырости.
Они просто созданы
для плодотворных исследований
шума и сырости.
Где, как не в аудиториях,
можно составить изотермы и шкалы шумов.
Где, как не в аудиториях,
можно составить компетентное представление об этих феноменах.
‹…›
Только в аудиториях священное исследовательское негодование
можно будет без утечки направить
на подробное описание всех нарушений и попраний.
Состроить немой упрек системе.
Не мой и ничей, ведь все мы,
в сущности, не так уж и негодуем,
возвышая свой голос лишь до немоты упрека,
занимая руки – экспертной фигой в кармане[171]

.

Лирический герой болезненно переживает воцарившийся в обществе «паралич политической воли», провокативно обращаясь к толпе, к разобщенным Другим, неспособным проявить гражданскую позицию. Фолкнеровская диада «шум и ярость» трансформируется в «шум и сырость», выступая метафорой деградации воли социума, неспособного к протесту.