Другой ветер - Знаки отличия

Ворон не мог излечивать часто, ибо коварный дар его не просто освобождал больного от недуга, но переносил недуг на целителя, заставляя страдать за больного отмеренный болезнью срок. Только и плата за освобождение от сиюминутной боли не равнялась с платой за приподнятый занавес над смутным будущим. Hо не всякая боль поддавалась Ворону — не лезла на его плечи та хворь, которая неизбежно кончалась смертью. Он понял это, пытаясь однажды утолить мучения любимого пса дамасского вельможи, когда необъезженный скакун копытом перебил собаке хребет. Впервые со времени пробуждения дара Ворон не смог помочь страждущему существу. Пес умер. Вельможа хотел утопить Ворона и Мервана в чане с дегтем, и он исполнил бы задуманное, если бы магрибцу не пришла в голову счастливая мысль предложить хозяину мертвой собаки избавить от страданий одну из его жен, которая как раз собиралась разрешиться от бремени.

Ужасной бранью оскорблял Ворон судьбу за ее жестокий дар, он умолял снова приковать его цепью к гончарному кругу, а в обмен на эту милость соглашался отдать любому, кто пожелает, способность помогать роженицам терзанием собственной плоти, за которое не воздается счастьем материнства.

Приобретая власть над человеческой слабостью, Ворон терял невинность. В Трапезунде — очередной бусине на шнурке четок — врачеватель и магрибец повстречали акробатов, которые выступали в родном городе Ворона в тот незабвенный день, когда горшечник решился вывести сына на прогулку после цепного сидения. Мерван Лукавый пошел искать богатых деньгами и болезнями горожан, а Ворон присел у повозки акробатов и, отправляя в рот из горсти черные ягоды шелковицы, лениво посматривал на трюки потных силачей и изящных, как шахматные фигурки, канатоходцев. Он брал лиловыми от шелковичного сока губами последнюю ягоду, когда из повозки показалась женщина, татуированная под змею. Женщина спустилась на землю, и на земле стала заметна ее хромота. Смуглое лицо танцовщицы было печально, но кроме печали оно выражало что-то еще, что было для Ворона не ясно, но притягательно.

— Я видел, как ты исполняла танец потревоженной змеи, — сказал Ворон. — Это было давно и далеко отсюда.

Лицо женщины обратилось к целителю.

— Я ушибла колено и теперь не могу быть змеей. Что ты делаешь в Трапезунде, черногубый бродяга?

— Я мучаюсь за других людей, и за это мне платят деньги.

Танцовщица, качнув узкими бедрами, присела рядом с Вороном вспорхнула легкая синяя накидка с серебряной строчкой, вспорхнули волосы, воспламененные иранской хной и стянутые в хвост серебряным шнурком. Она схватила ладонь Ворона и прижала ее к своему животу.

— Я слышала о тебе, Мерван Честный! Твое имя гремит по базарам мира! Вылечи мое колено, и я клянусь тебе, что ты останешься доволен моей платой.

Танцовщица отвела Ворона на безлюдный морской берег. Там, на песчаной косе, под обрывистой береговой кручей, среди огромных, как черепа драконов, каменных глыб Ворон разбудил свою врачующую силу и исполнил просьбу женщины-змеи. Ему даже не пришлось страдать: ушиб почти не болел и лишь мешал своим остаточным упрямством колену сгибаться. Там, среди обломков скал, танцовщица выскользнула из синей накидки и самозабвенно отплатила за свое исцеление. Язык ее жег, как горячий уголь, она становилась то грациозной наездницей, то нападающим скорпионом, то насаженным на вертел фазаном, то упоительным удавом, глотающим суслика. Ворон рассматривал татуировку на тех частях мокрого тела, которые одеждой прежде были скрыты: вокруг больших фиолетовых сосков он нашел свернувшихся пантер, на шелковистых ягодицах встали на дыбы два плосколобых распаленных Аписа, чуть выше войлочного паха разинула зубастую пасть неведомая рыба.

С тех пор время Мервана Честного наполнилось беспокойным однообразием: утром он просыпался с предчувствием желанной и пугающей встречи, и воспоминания о танцовщице всплывали в нем во всю ширь, до содрогания; днем он рыскал по городу в поисках места, где расстелили сегодня свои коврики акробаты, и с замирающим сердцем смотрел на змеиный танец; синее вечернее небо напоминало ему ее платье, он закидывал голову и шептал серебряным звездам-стежкам отчаянные слова; а ночью, забывшись в дремоте, он гладил циновку и улыбался видению — медноволосой возлюбленной с пантерами на груди и зубастой рыбой над холмиком лона. Танцовщица заменила ему собой весь мир, но сама будто забыла целителя. Тщетно Ворон ловил ее взгляд — он юрко ускользал, даря блеском лишь тех, кто кидал на коврик деньги за танец.