Друзья, любовники, враги

Большинство живущих здесь — добропорядочные бельгийцы и французы, сохранившие финансовые связи с алмазным центром Антверпена, оружейным рынком Брюсселя и фондовой биржей Парижа. И все же, несмотря на роскошный фасад — а это и был лишь фасад, — всем было отлично известно, что здешнее уединенное поселение не что иное, как благоухающий оазис, возникший посреди пространства, в буквальном и переносном смысле нашпигованного минами.

Дом в самом конце улицы Мево Йорам был немного меньше остальных. Впрочем, у него было свое, присущее только ему, очарование. Неоштукатуренные стены украшал пышно разросшийся плющ, почти скрывавший окна первого этажа. Соседей раздражали неухоженная трава и растрепанные пучки высоких цветов, которые должны были изображать естественный английский парк. Но что особенно выводило из себя, так это расставленные по всей лужайке громоздкие скульптуры в стиле модерн, которые должны были восхищать тонких знатоков, а всем прочим, лишенным воображения, представлялись искореженными кусками металла.

Вход в дом был с обратной стороны. Через распахнутую дверь можно было рассмотреть другие произведения искусства в разных стадиях завершенности. Повсюду валялись тюбики из-под краски, кисти, куски холста и глиняные черепки. Впрочем, весь этот беспорядок, более эклектичный, чем простой бардак, представлял собой, так сказать, разновидность, сознательную попытку противостояния всему устоявшемуся, стремление преобразить замшелое прошлое, осовременить его в мощных и современных декорациях.

Стекляшки, никель и неотесанная древесина смешались с ветхими редкостными вещичками, искусственными минералами, фотоальбомами в потертых кожаных переплетах. Неразвязанные стопки новых книг и последние журналы грудились на изысканных восточных коврах, а из серебряных рамок, потемневших от времени, смотрели лики из прошлых веков… И все же во всем этом чувствовался определенный творческий замысел, который присутствовал в каждой комнате с высокими потолками и белыми стенами. Черно-белые литографии с изображением сцен насилия были развешаны рядами по всему дому и группировались по различным видам и способам истребления.

Гидеон Авирам сидел в комнате, которая при жизни его отца считалась библиотекой. Когда же они остались втроем, он, Мириам и Ави, их единственный ребенок, за ней закрепилось название «комната без правил». Не столько по принадлежности, сколько по содержанию, — здесь были только вещи Гидеона. Теннисная экипировка, старые пластинки и пленки, поношенные кроссовки, рваные носки, кипы книг и подборки вырезок из газет — все это было разложено повсюду, на столах, на полу. На книжных полках были выставлены археологические находки, найденные Гидеоном во время войны 1973 года. Достопримечательности, собранные за два десятилетия службы на четырех континентах. Кроме того, «комната без правил» была единственной комнатой в доме, в которой хранили память об ушедших из жизни.

Гидеон не одобрял занятий Мириам. Во-первых, из-за возникавшей между ними пустоты. Особенно с тех пор, как она добилась успеха, получив известность как художник «холокоста» [1]. А во-вторых, из-за того, что Гидеон чувствовал, как каждый новый день, окрашенный ее постоянной тоской, наступает лишь для того, чтобы с ужасающей навязчивостью подготовить беду, которая, в конце концов, и разразилась.

Гидеон был довольно красив. Классическая внешность с налетом аристократической грубоватости. Волевое лицо, крепкий, но очень изящный нос, чувствительный рот с чуть припухшей нижней губой, на подбородке ямочка в форме оливки, темные волосы, удлиненные и с серым отливом у висков. Для человека, только что отметившего свое сорокапятилетие, он был в изумительной физической форме, несмотря на то, что иногда и выглядел старше своих лет — когда хмурился и на лоб ложилась тень или когда улыбался и две морщинки появлялись в углах рта. Однако самой замечательной его особенностью были глаза — чисто голубые. Они особенно выделялись своим необычным цветом на его породистом лице. Теперь они чуть покраснели и подернулись поволокой, и он щурился от сигаретного дыма, выкуривая одну сигарету за другой и бросая короткие окурки в керамическую пепельницу.

Небритый, нечесаный, он находился в подавленном состоянии с тех пор, как около двух недель назад Мириам выдвинула ему ультиматум — оставить любовницу или их супружеству конец. На этот раз, потребовав его возвращения, она не устраивала истерики, а он не отвечал тем, что уходил в себя. Напротив, он принял ее слова, как боксер-профессионал принимает мощный удар в челюсть, — лишь прищурил глаз. Те отношения, что сложились между ними, можно было бы назвать обоюдной мрачной апатией, неизвестно чем грозящей. Но на самом деле, внешне спокойный, он переживал всем сердцем, и именно поэтому все то, что он чувствовал — свою вину, неправоту, ошибки, — он переживал молча. Таким Гидеон был всегда, даже в юности, когда изучал арабские проблемы в Еврейском Университете в Иерусалиме, где его заметила и завербовала Моссад [2].