Друзья Высоцкого: проверка на преданность

– Под пивко да водочку тут велись задушевные разговоры, нередко доходившие до ожесточенных драк, которые застенчиво шифровались, как «бойцы вспоминают минувшие дни». И я шатался по этим пивным с компанией таких же ребят, – вспоминал Володарский свое «детство золотое», и во все уши слушал рассказы этих людей, и они навсегда в памяти оставались.

В уста героя романа «Дневник самоубийцы» Володарский вложил свои исповедальные слова: «…Все же я дитя войны. Не могу смотреть военную хронику, особенно ту, где показаны реки наших пленных. Начинают предательски стучать зубы, и слезы сами текут из глаз. И все, что касается этой проклятой и великой войны, вызывает у меня какой-то болезненный интерес. Песни о войне не могу слушать без слез, будто сам воевал. И сценарии о войне мне удаются лучше всего: чувствую детали, ситуации, характеры, и пишется легко, словно я вспоминаю нечто глубоко спрятанное в моей памяти. Может, поэтому меня так потрясают песни Высоцкого о войне – в них то же самое… Может, это память отцов, которая живет в нас? А что, если не это? И, наверное, потому так болезненно воспринимаю все, что происходит сейчас…»

Действительно, Володарский всегда с энтузиазмом брался за сценарии о Великой Отечественной войне. Она ведь коснулась всех, в том числе и его самого. Погиб на фронте отец, его брат, два дядьки со стороны матери – один под Белградом, другой под Курском или Орлом. Контуженная тетка-партизанка умерла после войны в полной нищете…

Вскоре после переезда в Москву у Эдика появилась сводная сестра. И с тех пор отчим пасынка на дух перестал переносить, поколачивал от души. Соседи по коммуналке слова ему поперек сказать не могли, боялись как огня. Как-никак, полковник возглавлял первый отдел Управления картографии, а это подразделение было известно как энкавэдистское.

Вот пацан и драпал на улицу от греха подальше. Получив первые уроки дворовой грамоты («толковища вели до кровянки» – Высоцкий это тоже проходил), Эдик и сам стал жестким бойцом: «Я кидался в драку по любому поводу. Если мне казалось, что обидели или меня, или моего друга, то разницы не было большой – мужик передо мной сильный ли, слабый. Мне часто доставалось… Там шпана была тяжелая».

В сценарии «Прощай, шпана замоскворецкая!» автору ничего придумывать было не нужно. Сиди себе за пишущей машинкой, покуривай, пуская дым в окошко, вспоминай, как все было, – и только успевай по клавишам шлепать: «Мальчишки бежали молча, сосредоточенно, целеустремленно, обрастая по дороге новыми бегущими, и превратились наконец в плотную, грозную толпу. Они перепрыгивали через заборы, пролезали сквозь кусты и щели сараев, бежали проходными дворами и кривыми переулками. Наконец из-за поворота открылся пустырь, где полсотни пацанов лет пятнадцати, поднимая тучи пыли, лупили друг друга что было мочи. Мелькали кулаки, пряжки от ремней, где-то уже блеснуло лезвие ножа. Дворовый конфликт разрастался…»

Школа, в которой Володарский постигал азы наук, по «контингенту» оказалась пестрой. С одной стороны, отпетое местное хулиганье, с другой – юные «аристократики», розовощекие, всегда в отглаженных курточках и брючках, из семей членов правительства, «совпартноменклатуры», проживавшей в соседнем знаменитом Доме на набережной.

Что бы там ни говорили, а район был все-таки замечательный. Даже Кремль был виден со двора. Вынося мусорное ведро, Эдик всегда с помойки завороженно любовался городским пейзажем (почти по Михалкову-старшему: «А из нашего окна площадь Красная видна…»). С этого места ракурс был точь-в-точь такой, как на старых сотенных купюрах, – Москва-река, Кремлевская стена и башня. Буйная мальчишеская фантазия подсказывала живую картинку: «Художник, получив заказ Гознака, именно с этой нашей помойки малевал эту сторублевку… Отойдет, глянет мутным глазом, сделает затяжку – и продолжает…»

В школе стычки были еще те, почти классовые – ах, так вы, суки, богатые та чистенькие! А с той стороны баррикады – босота полная, на штанах заплатки, ботинки разбиты. Учителя боялись этих драк, потому что вслед за ними в школу являлись отцы в шевиотовых костюмах или полувоенных френчах и могли что угодно сотворить с нерадивым педагогом, который недоглядел за их чадом.

Правда, самому Володарскому многое сходило с рук благодаря особому положению отчима. У Эдика даже дружки-приятели из Дома правительства появились. И среди них, оказалось, были вполне нормальные ребята.

Сам он уже налепил на зуб «фиксу», что считалось «знаком отличия» махрового бандюка. Мамаши приходили в ужас, когда узнавали, что их сын с Володарским дружит. «Я вообще был отъявленной шпаной, меня в Старомонетном многие знали и боялись. Водку начал пить в 14, а курить в 13 лет…» – гордился собой Володарский.