Друзья Высоцкого: проверка на преданность

2 марта 1981 года Олег Даль был в Киеве, на завтра были намечены кинопробы на студии имени Довженко в картину «Яблоко на ладони». С вокзала он приехал в гостиницу на Брест-Литовском проспекте. Позвонил на студию.

– Машина будет к одиннадцати, – заверил администратор. – Отдыхайте, Олег Иванович.

Но как тут отдохнешь! Тут же, как черт из табакерки, явился стародавний приятель, однокурсник по «Щепке» Дима Миргородский, работавший ныне в одном из киевских театров.

– Ну, за встречу!..

Потом други отправились «догонять» в ресторан. А далее нелегкая понесла их к родственникам Димы, где в итоге и заночевали. Наутро Димин брат Володя отвез Олега на своей машине к гостинице. Когда Даль уже подходил к отелю, Владимир его окликнул:

– Олег, значит, в два часа я за тобой на студию заеду, да?.. Пока!

Даль вдруг остановился, вернулся к машине, приобнял своего провожатого:

– Почему «пока»? Не «пока»… Прощай!

В гостинице Олег Иванович попросил дежурную по этажу: «Я сейчас отдохну, два – два с половиной часа у меня есть. Так что не будите меня, ладно?..» – и ушел к себе.

Студийная машина действительно пришла к одиннадцати. Водитель с администратором немного подождали, потом поднялись на этаж, подошли к номеру, постучали. Тишина.

– Ну як же ж так? Шо ж такэ – не отвечаэ…

– Може, спыть чоловик.

– Давай ще постукаэмо.

Прошло полчаса, потом еще полчаса. Дежурная подтвердила, что жилец никуда не отлучался, а запасной ключ, как назло, куда-то запропастился.

– Ломаем дверь!

Когда дверь рухнула и они вошли, Олег был еще жив. Раздавался клекот в легких, на губах выступала пена. Улавливались редкие, с интервалом в 40–50 секунд, удары сердца. «Скорая» опоздала, все было уже кончено. В медицинском заключении написали – «острая сердечная недостаточность». Из гостиницы тело Даля выносили завернутым в покрывало…

Часа в четыре со студии дозвонились в Москву. «Если может человек пережить то, что мне сообщили, – вспоминала Лиза, – значит, может пережить все». Сопровождать ее в Киев вызвался Валентин Никулин.

Лиза вела себя достаточно мужественно. Но при входе в киевский морг на Сырце она уцепилась за рукав куртки Никулина:

– Иди… ты… первый…

В морге она смотрела на мужа и слышала голос: «Никогда Олег больше не огорчится, никогда ему не будет больно, никто больше не сможет распоряжаться его жизнью, его нервами, его надеждами». Он не успел состариться. Но не успел и повзрослеть.

Затем гроб с телом Олега погрузили в студийный камер-ваген, чтобы доставить в Москву. Водитель подошел к Елизавете Алексеевне, поцеловал руку и пообещал, что поедет тихо и осторожно. Лиза с Никулиным отправились поездом. Дома уже было много народа, в том числе и ленинградцев. Лизу отговорили делать посмертную маску. «Тогда хотя бы слепок с руки», – попросила она.

Хоронили Олега Ивановича 7 марта на Ваганьковском кладбище. Перед тем состоялась панихида в Малом театре. Толкучка была ходынская. На погосте, когда гроб опускали в могилу, раздался колокольный звон. Он был долог и прекрасен. И стая черных ворон взлетела с потемневших голых деревьев…

В те мартовские дни Валентин Гафт, лежа в больнице, много думал о Дале: «В последнее время Олег резко переменился – во всяком случае, внешне. Сник? Надорвался? Успокоился? Успокоиться он не мог… Шла какая-то переоценка, перегруппировка душевных сил? Смерть Высоцкого для него была страшным потрясением, от которого он так и не смог оправиться… Он говорил: «Без Володи Высоцкого мне стало трудно жить, никто меня не понимает».

Потом, когда Гафту делали сложнейшую операцию: в позвоночник вводили иглу и откачивали спинной мозг, в операционную кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». «Тут, – говорил Валентин Иосифович, – как сквозь туман я понял, что должен что-то предпринять, иначе тоже умру. С этой иглой в спине я встал, подошел к окну и очень осторожно начал вдыхать морозный воздух. Мне казалось, еще минута, и у меня разорвется сердце. Ни одну смерть я так тяжело не переживал».

В январе 1981 года в Монино, на даче у Шкловского, Олег Даль написал:

В. Высоцкому, брату

Сейчас я вспоминаю…
Мы прощались… Навсегда…
Сейчас я понял… Понимаю…
Разорванность следа…
Начало мая…
Спотыкаюсь…
Слова, слова, слова.
Сорока бьет хвостом.
Снег опадает, обнажая
Нагую холодность ветвей.
И вот последняя глава
Пахнула розовым кустом,
Тоску и лживость обещая,
И умерла в груди моей.
Покой-покой…
И одиночество, и злоба.
И плачу я во сне и просыпаюсь…
Обида – серебристый месяц.
Клейменность – горя проба.
И снова каюсь. Каюсь. Каюсь,
Держа в руках разорванное сердце…