Дуб тоже может обидеться. Книга 2.

Откуда-то сзади этого высокого постамента, где располагалось высокое начальство, робко вышел невысокого роста мужчина в темно-синей, уже выцветшей, железнодорожной тужурке. На его голове была надета фуражка, из под которой торчали непослушные седые вихры. Он выглядел каким-то виноватым и все не мог понять что ему делать со своими руками. Они у него то пытались залезть в карманы тужурки, то норовили спрятаться за спиной. Наконец, его мучения прервал переводчик, который, держа в руках небольшую коробочку, вышел вперед.

— За верность своему долгу и Германскому Рейху, старший машинист Киричек Степан Емельянович награждается почетным знаком «За заслуги» 2-ого класа, — от демонстрируемой радости переводчик если только не лопался, пока прикалывал на грудь знак в виде восьмиконечной звезды с лавровым венком по окружности. — Старший машинист Киричек Степан Емельянович при очередном обходе среди угля обнаружил темный сверток, который на проверку оказался взрывным устройством. С риском для жизни наш герой вынес адскую машинку из поезда и выбросил ее.

На машиниста было страшно смотреть. Он опустил глаза вниз. Лицо стало мертвенно бледным, словно его хозяин уже давно попрощался с жизнью.

— Благодаря Степану Емельяновичу поезд, перевозивший столь нужную для доблестных немецких войск технику, не был уничтожен и пришел к позициям солдат в срок!

Немецкий офицер, дождавшись когда переводчик умолк, тоже сделал шаг вперед и что-то торжественно пролаял.

— … сказал, что немецкое командование и впредь будет щедро награждать тех, кто верно служит Рейху, — перевел учитель, продолжая улыбаться. — А теперь мы сделаем несколько снимков для газеты, чтобы все увидели единение Германского народа с освобожденными от большевиков нациями!

Отступление 76. Реальная история.

Деревенский почтальон, устало присев на скамья возле смотревших на него баб, начал ковыряться в своей холщовой сумке. Он что-то угрюмо бормотал, пытаясь найти нужное письмо. Работа для него уже давно стала настоящим адом. Если раньше он был праздничным гостем в каждом доме, куда приносил письмо или посылку, то теперь от почту никто не ждал ничего хорошего.

— Вот баб Нюр письмо тебе, — произнес он, обращаясь к сухонькой бабульке — «божий одуванчик», что стояла немного в стороне от всех. — Из Германии.

Собравшиеся бабы ахнули, с ужасом и любопытством смотря на небольшой кусочек бумаги. Казалось он сейчас загорится в руках почтальона от стольких глаз.

— От Марьяшки видно? — прошептала одна и сразу же подхватили остальные. — От нее точно! Из самой Германии?! Не уж то правда?! Да, нет... Не может быть! Сказано же тебе — из Германии. Вона смотри сколько штемпелей...

— Клавка, почитай-ка, — еле слышно прошептала бабуля. — А то что-то дурно мне, в глазах темно.

Бабы вновь ахнули от такого подарка. Сразу же раздался треск бумаги и из конверта, хранящего многочисленные следы пальцев, выпал листок светло-серой бумаги.

— Здравствуй, любимая бабуля! Пишет тебе, твоя внучка, Марьяна.

Бабуля всхлипнула. Ей кто-то приобнял за плечи и тихо успокаивающе зашептал.

— Кровиночка моя ненаглядная, — бормотала она, даже не пытаясь вытереть слезы. — Как же ты там...

— … Как и обещала, пищу тебе про своей былье — жилье. Приехала я в почти в самый центр Германии, — вновь начала читать женщина. — Область называется Бавария. Разместили меня и моих подружек в большом доме, похожем на наш бывший господский дом в Духовищах. Здесь тепло и светло. Нам выдают много мыла и большие белые полотенца.

— Смотри-ка, и мыла им дали, — кто-то с завистью произнес. — Большие белые полотенца... А у нас тут вона хоть тряпьем вытирайся. Вот свезло то девке! Вот свезло!

— Кормят нас, бабуля, хорошо. Почитай, четыре раза в день. На завтрак дают кофей черный с желтым маслицем, маргарином называется, и кусочком хлеба, — медленно словно мусоля каждое слово читала женщина, не забывая охать в нужных местах. — На обед кормят вкусным супом с маленькими кусочками мяса и тушеной капустой с длинными сосисками.

— Как барыня живет..., — вновь забормотал какой-то женский голос из середины бабской кучи. — На всем готовом спит и ест... Повезло же девке! А орала то как, когда забирали. Орала как резанная. Дура!

— Еще вечером нам кино показывают про германские победы..., — опять начала читать женщина.

— Подожди, Клава, подожди, — вдруг проговорила старушка, подойдя вплотную к ней. — Посмотри-ка на письмо. Глаза у тебя молодые. Нет ли там цветочка какого, ну хотя бы самого махонького? А? Посмотри, Клавушка? А то чует мое сердце...

Читавшая письмо женщина сразу же всплеснула руками.

— Да не волнуйся, баб Нюр, — ткнула она в конец письма рукой. — Есть там цветочки. Есть... И махонькие, как ромашишки. И вона в конце письма Марьяшка твоя огроменный цветок нарисовала — большой, красный...

С посеревшим лицом бабка посмотрела на протянутое ей письмо, где в самом низу, примерно на четверть листка, алел большой бутон диковинного цветка. Яро алый, с четко прорисованными заслюнявленным красным карандашом лепестками, цветок казалось вырастал из самого письма...